«Совет и дума» в Москве
В августе—сентябре 1480 г. основное внимание русского правительства было по-прежнему приковано к южному стратегическому направлению. Своевременное развертывание главных сил русских войск на оборонительном рубеже Оки было важнейшим стратегическим фактором, оказавшим решающее влияние на всю последующую обстановку. «Слышав же царь Ахмат, что на тех местах на всех, где прити ему, стоят противу ему с великими князи многие люди, и царь поиде в Литовскую землю, хотя обойти же Угру».1 Ахмат был вынужден отказаться от попыток форсирования Оки на центральном участке, что в 2—3 перехода вывело бы его к Москве (от Коломны до Москвы — около 100 км, от Серпухова — около 80 км), и предпринять обходное движение. На характер маневра Ахмата, стремившегося скрытно обойти русские войска, указывает и Вологодско-Пермская летопись: «...царь же поиде скрытно незнаемыми пути на Литовскую землю, хотя искрасти берег».2 Это вызвало соответствующую рокировку русских войск. «И князь великий... повеле тако ити сыну своему и брату своему князю Андрею Васильевичю Меньшому в Калузе и Угре на берег».3 Обходное движение Ахмата было, таким образом, своевременно обнаружено русским командованием. В конце сентября борьба с нашествием вступает в новую фазу.
Движение Ахмата к Угре, в обход главной оборонительной линии русских, таило в себе большую опасность. Во-первых, Угра как естественная преграда значительно уступает Оке. Река сравнительно неширокая, изобилует узкими местами и бродами.4 Защита ее на широком фронте — задача значительно более сложная, чем оборона широкой, полноводной Оки. Во-вторых, выходя к Угре, Ахмат оставался в опасной близости от русской столицы (130—180 км), т. е. не более чем в 3—4 конных переходах, и сохранял возможность стремительного удара на нее, притом с неожиданного, необычного направления. В-третьих, его вступление в Литовскую землю (точнее — на территорию русских княжеств, находившихся под юрисдикцией великого князя литовского) усиливало вероятность соединения с войсками Казимира и угрозу эвентуального выступления последнего: оно могло побудить короля принять активное участие в войне.5 Само движение Ахмата в литовские пределы может рассматриваться как средство политического давления на своего осторожного союзника. Во всяком случае опасность, нависшая над Русской землей, в конце сентября становится наиболее реальной.6
Это заставляет московское правительство принять чрезвычайные меры по отражению нашествия. Одной из этих мер является созыв правительственного совещания в Москве с участием высших руководителей государства. По данным Московской летописи, после более чем двухмесячного пребывания с войсками в Коломне 30 сентября «прииде князь великий... на Москву на совет и думу». В «совете и думе» приняли участие, по словам летописи, митрополит Геронтий, мать великого князя, дядя его князь Михаил Андреевич Верейский, а также все бояре, «все бо тогда бяше в осаде на Москве».7 Типографская летопись называет в числе участников совещания также архиепископа Вассиана.8 Московская и Типографская летописи подчеркивают, что участники совещания «молиша его (великого князя. — Ю.А.) великим молением, чтобы крепко стоял за православное хрестьянство, против бесерменству».9
Необходимо подчеркнуть, что эта формулировка, чрезвычайно расплывчатая и неопределенная, весьма близка к соответствующему тексту «Послания на Угру» («доброго ради совета и думы, еже како крѣпко стояти за православное крестьянство... противу безбожному бесерменству»)10 и, вероятно, заимствована летописцем из «Послания». Так или иначе, проблема борьбы с нашествием Ахмата была несомненно главным вопросом, обсуждавшимся на «совете и думе». Типографская летопись и далее следует за «Посланием»; по ее словам, «князь же великий послуша моления их».11 (В «Послании» — «повинувшуся их молению и доброй думе и обещавшюся крепко стояти»). Если подходить к этому тексту буквально, то может создаться впечатление, что инициатива «крепкого стояния» против Ахмата исходила от «совета и думы» митрополита, членов княжеского дома и бояр и что глава государства только «повиновался» и «обещал» им. Этот мотив проходит красной нитью через все «Послание» и зависящие от него тексты. Едва ли, однако, нужно подчеркивать, что подобная трактовка совещания в Москве столь же мало реалистична, сколь и тенденциозна. Действия русского правительства в летние и осенние месяцы 1480 г., насколько они нам известны, не дают повода подозревать его в нерешительности и неэффективности. Тем не менее в сообщении «Послания» (и следующих за ним Типографской и отчасти Московской летописей) содержится, по-видимому, реальное, рациональное зерно: «совет и дума» в Москве более или менее единодушно выступили в поддержку политической линии на борьбу с Ахматом (линии, уже фактически проводившейся, как мы видели, на протяжении ряда месяцев). Более того, эта линия была торжественно санкционирована церковью. По словам «Послания», «митрополиту убо со всем боголюбивым собором тебя, государя нашего, благословившю». Этому соответствуют и более краткие известия летописей, сообщающих о молебнах в Москве и о благословении митрополита.
Однако совещание в Москве не ограничивалось только декларациями общего принципиального характера. Одной из конкретных проблем, обсуждавшихся на «совете и думе», был вопрос о политике по отношению к мятежным князьям.
Разрыв отношений с Псковом и бесчинства на Псковской земле означают полное моральное и политическое банкротство феодальных мятежников. К середине сентября их политическая изоляция на Русской земле достигла такой степени, что они не могли больше питать каких-либо надежд на ее преодоление. Это заставило их попытаться возобновить переговоры с московским правительством. По данным Московской летописи, во время пребывания великого князя в Москве «приидоша на Москву послы... княж Андреевы и княж Борисовы о миру». Таким образом, инициатива в новых переговорах исходит именно от князей. Летописец отмечает, что за князей «печаловались» митрополит и великая княгиня Мария Ярославна и что именно по их «печалованию» великий князь «жаловал братью свою», «велел поити к себе вборзе».12
По словам Типографской летописи, великая княгиня «с митрополитом Геронтием и архиепископ Вассиан и троицкий игумен Паисий молиша великого князя о братии его». В ответ на это великий князь «повеле матери своей великой княгине послати по них, рекше их жаловати», что и было исполнено великой княгиней.13 Расходясь в деталях, обе летописи отмечают основной факт — согласие великого князя «пожаловать» мятежных братьев по настойчивым просьбам матери и высших представителей церкви.
Софийско-Львовская летопись в своей оригинальной части, напротив, подчеркивает гордый и независимый тон, якобы принятый мятежниками при возобновлении переговоров («уже ли исправишься к нам, а силы над нами не почнешь чинити и держати нас, как братью свою, и мы ти приидем на помощь»), и капитуляцию великого князя перед их ультиматумом («князь же великий во всю волю их дался»).14 Тенденциозность Софийско-Львовской летописи заставляет отнестись к этому известию с должным скептицизмом. Действительно, в конце сентября, накануне решающих боев с Ахматом, русское правительство не могло не быть заинтересовано в усилении своих войск на оборонительном рубеже и в не меньшей степени в прекращении феодального мятежа, ослаблявшего тыл Русского государства. Именно поэтому, надо полагать, великий князь дал согласие «пожаловать» братьев. Однако положение мятежников было таково, что едва ли они могли предъявлять ультиматумы. Мятеж явно не удался, и князья могли рассчитывать только на некоторые уступки, на которые московское правительство захотело бы пойти в интересах скорейшего прекращения конфликта.
Так или иначе, решение о мире с братьями — важное событие, происшедшее в дни совещания в Москве. Прекращение феодального мятежа способствовало укреплению военно-политического положения Русского государства, усиливало его позиции в борьбе с ордынским нашествием и возможным нападением Литвы.
Третье важное решение, принятое, по-видимому, в эти дни в Москве, — приведение столицы в осадное положение. По словам Московской летописи, «в осаде в граде Москве сел митрополит Геронтий, да великая княгиня инока Марфа, да князь Михаил Андреевич, да наместник московский князь Иван Юрьевич, и многое множество народа от многих градов».15 Из этого сообщения, носящего независимый от «Послания на Угру» официальный характер, вытекает, что ряд городов был уже эвакуирован, их население стекалось в Москву, под защиту ее крепостных стен.
События, связанные с приведением Москвы и других городов в осадное положение, наиболее подробно отразились в Вологодско-Пермской и Софийско-Львовской летописях (в оригинальной части последней). Вологодско-Пермская летопись сообщает, что «великий князь осадив грады свои воеводами крепкими».16 Софийско-львовский рассказ упоминает о таких распоряжениях великого князя, как сожжение Каширы — городка на правом берегу Оки (которому угрожала участь Алексина), эвакуация Дмитрова (население которого великий князь велел «в осаду в Переяславль... перевести Полуехту Бутурлину да Ивану Кике») и перевод из Москвы в Дмитров «строев».17 Оборонительные меры на случай возможного вторжения противника проводились, таким образом, на широком фронте и на большую глубину, охватывая и тыловые районы страны на вероятных путях вторжения. Эти меры, к которым автор рассказа Софийско-Львовской летописи относится явно отрицательно, видя в них проявление «трусости» («городок Каширу сам велел зжечи, побежа на Москву»), заслуживают серьезного внимания. Московское правительство готовило страну к упорной обороне, не исключая возможности глубокого вторжения противника. Оно исходило, очевидно, из опыта предшествующих войн с Ордой. Так, в августе 1382 г. орда Тохтамыша взяла Владимир, «а люди изсекоша, а иные в полон поведоша». Та же орда разорила Звенигород, Можайск и Юрьев, взяла и сожгла Переяславль (горожане «бегоша на озеро и тамо избыша от нахождения») и «иные мнози грады, и власти, и села».18 Аналогичное положение сложилось зимой 1408 г. при нашествии Едигея. Его войска «разсыпашася по всей земле, аки злии волци, по всем градам, и по странам, и по волостям, и селам, и не остася такого место, иде же не были татарове». Они взяли и сожгли Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец.19 В июле 1439 г. Улу-Мухаммед, отступая от Москвы, разорил и выжег землю «досталь Коломны».20 Оборонительные меры в тылу, проводимые по распоряжению великого князя, были далеко не лишними. Они свидетельствовали о намерении оказать решительное сопротивление с реальным учетом тактики противника.
В случае прорыва через оборонительную линию русских войск ордынцы даже при конечном своем поражении могли, используя маневренность своей конницы, разорить обширные районы в глубоком тылу, сжечь города и принести неисчислимые бедствия населению. Вот почему еще в 1467 г., во время первой войны с Казанью, великий князь прежде всего привел в оборонительное состояние Муром, Нижний Новгород, Кострому и Галич; им велено было «сидети в осаде, стеречись от Казани».21 И в 1480 г., в гораздо более опасной обстановке, московское правительство проявляло должную предусмотрительность, обеспечивая по мере возможности безопасность жителей и лишая противника одного из его главных козырей.
В этой же связи, очевидно, необходимо рассматривать и приведение в оборонительное состояние самой столицы, находившейся в непосредственной близости от линии фронта. Даже с учетом осенней распутицы ордынская конница с берегов Угры могла достичь Москвы за 6—7 переходов. Организация обороны Москвы имела важнейшее стратегическое и политическое значение. В случае прорыва ордынцев за Угру и выступления Казимира удержание русскими в своих руках Московской крепости могло бы стать фактором, определяющим судьбу всей войны. Именно опираясь на эту крепость, русские войска имели шанс в конечном счете нанести поражение противнику даже при его первоначальных успехах. Однако приведение в оборонительное состояние огромного города, в который стекались и жители обширной округи, было достаточно трудным делом, сопряженным с большими материальными жертвами. Главная из них — необходимость сожжения посада, т. е. ликвидации дворов, жилищ и хозяйственных построек основной массы населения столицы. Эта мера непосредственно затрагивала жизненные интересы многих тысяч посадских людей — большой социальной силы, с которой правительство не могло не считаться. Тем самым вопрос о приведении Москвы в осадное положение приобретал не только военный, но и социально-политический аспект. Другой стороной того же вопроса является частичная эвакуация столицы — вывоз из нее казны и семьи великого князя. Правительство собиралось, по-видимому, эвакуировать из Москвы обеих великих княгинь (Марию Ярославну и Софью Фоминишну) и малолетних детей великого князя. Об этом свидетельствуют известия Софийско-Львовской и Вологодско-Пермской летописей.
Первая из них сообщает об отправке из Москвы на Белоозеро великой княгини Софьи и казны в сопровождении бояр В.Б. Тучка и А.М. Плещеева и дьяка Василия Долматова.22 Вторая называет конкретный маршрут эвакуации.23 Обе летописи посвящают особое известие великой княгине Марфе. По словам софийско-львовского рассказа, она «не захоте бежати, но изволи в осаде седети».24 Это краткое известие расшифровывается в Вологодско-Пермской летописи: «...митрополит Геронтей, да архиепископ Васьян Ростовский, да владыка Прохор Подрѣльский начаша бити челом великой княгине Марфе, чтобы ся возратила к Москвѣ во град, чтоб не оставила православного христьянства. Княгини же великая Марфа послушав молениа их, и не презри слез их, и возратися во град... Во граде же бысть немала радость о возращении великиа княгини».25
Сообщение Вологодско-Пермской летописи заслуживает внимания. Высшие церковные иерархи придавали пребыванию Марфы в Москве большое морально-политическое значение, видя в этом ее патриотический и нравственный долг. Особенно интересна «немала радость» горожан по поводу возвращения старой великой княгини. Напрашивается мысль, что челобитье иерархов, их «моления и слезы» были в немалой степени вызваны позицией горожан, требовавших возвращения Марфы.
По-видимому, эвакуация великих княгинь из Москвы приковывала к себе пристальное внимание москвичей, вызывая с их стороны неудовольствие и протесты. Сообщение Вологодско-Пермской летописи приоткрывает занавес над настроениями московской «черни», готовящейся к осаде и опасающейся появления вражеских полчищ под стенами столицы. В пребывании в осажденном городе высших правительственных лиц, в том числе престарелой матери великого князя, горожане могли видеть реальный залог упорной, бескомпромиссной обороны Москвы.26 Посадские люди столицы относились к вопросам обороны своего города отнюдь не пассивно, с полным основанием видя в этом свое кровное дело.
Наиболее подробный рассказ о настроениях посадских людей приводит оригинальная часть Софийско-Львовской летописи. Этот рассказ приурочен к приезду великого князя из Коломны: «...граждане ношахуся в город в осаду, узрѣша князя великого и стужиша, начата князю великому обестужився глаголати и извѣты класти, ркуще: "Егда ты, государь князь великий, над нами княжишь в кротости и тихости, тогда нас много в безлѣпице продаешь. А нынеча сам разгнѣвив царя, выхода ему не платив, нас выдаешь царю и татаром"».27 По словам летописца, вследствие ропота горожан «князь великий не обитав в граде на своем дворе, бояся гражан мысли злые поимания; того ради обита в Красном Сельце».
Общей чертой независимых друг от друга известий Софийско-Львовской и Вологодско-Пермской летописей является отражение недовольства и тревоги горожан ввиду угрозы столице со стороны войск Ахмата. Это недовольство и тревога вполне понятны — именно рядовые горожане Москвы («чернь», как их именует Вологодско-Пермская летопись) больше всего подвергаются опасности в случае осады Москвы татарами. Уже само сожжение посада и необходимость переселиться со всем скарбом в тесноту Кремля является для горожан большим бедствием.28 Ропот горожан — весьма правдоподобное явление, в разной степени уловленное в обоих рассматриваемых рассказах. Если в рассказе Вологодско-Пермской летописи недовольство горожан только смутно угадывается, читается между строк, то софийско-львовский рассказчик говорит о нем подробно и достаточно красочно.
Таким образом, мы имеем возможность прийти к выводу, что ропот московских горожан, по всей вероятности, действительно имел место. В пользу этого вывода говорят, во-первых, относительно независимые друг от друга показания двух источников, во-вторых, правдоподобность самого факта, вытекающая из бесспорно известной ситуации.
Сделанный нами вывод заставляет пойти дальше и поставить вопросы: какой характер имел «ропот горожан»? Как он отразился на ходе последующих событий?
Ответ на первый вопрос чрезвычайно затруднен спецификой дошедшего единственного свидетельства. Речи горожан, приводимые летописцем, не являются, разумеется, дословной протокольной записью и не должны пониматься буквально, а отражают в значительной (если не в большей) степени настроения и оценки самого рассказчика.29 Для этих настроении характерны прежде всего два момента — отрицательное отношение к великому князю и его действиям и подчеркивание активной роли архиепископа Вассиана. Не вызывает сомнения и идейная зависимость текста рассказа от текста «Послания на Угру»: автор «Послания» подозревает великого князя в готовности «отступити и предати на расхищение волком словесное стадо», «нас выдаешь царю и татарам», — говорят горожане.30 Трудно представить себе, что московские тяглые люди упрекали великого князя в прекращении выплаты «выхода» в Орду.
Но независимо от того, насколько правдоподобны слова горожан, приводимые рассказчиком, можно не сомневаться, что их поведение отражало тревогу не только за свою собственную жизнь и имущество, но и за судьбу столицы и всей Русской земли. Масса рядовых горожан, остающихся в Москве, глухо роптала против поведения представителей господствующего класса, покидавших столицу.
Активная роль горожан Москвы в защите столицы Руси неоднократно проявлялась в XIV—XV вв. В 1382 г. при нашествии Тохтамыша именно горожане взяли на себя организацию обороны Кремля и пресекли бегство «мятежников и крамолников, иже хотяху изыти из града».31 В июле 1445 г., когда после трагической Суздальской битвы создалась реальная угроза появления перед стенами столицы войска казанских царевичей и в состоятельных верхах московского населения началась паника («могущеи бо бежати, оставши град бежати хотяху»), решительное и организованное выступление «черни» навело в городе порядок («чернь же Совокупившеся начаша врата граднаа преже дѣлати, а хотящих из града бежати начаша имати и бити и ковати, и тако уставися волнение, но вси общи начаша град крепити, а себѣ пристрой домовной готовити»).32 В обоих этих случаях действия рядовых горожан сыграли решающую роль в организации обороны столицы.
Как же обстояло дело в 1480 г.? Конкретные требования горожан великому князю остаются неясными в деталях, но не вызывает сомнения их основной смысл: «чернь» требует организации решительной обороны против Ахмата, требует не выдавать столицу ордынцам. В этой настроенности основной массы московских горожан нельзя не видеть несомненных черт сходства с поведением их отцов в 1445 г. и прадедов в 1382 г. Как и тогда, московский посадский люд был готов грудью стать на защиту своего города. Наряду с этим, однако, можно отметить по нашим источникам и определенные различия, составляющие специфику поведения посада в 1480 г. и отражающие черты новой исторической эпохи.
Основное отличие ситуации 1480 г. в том, что мы ничего не слышим о каких-либо самостоятельных действиях посада, направленных на организацию обороны города. С этим связано и отсутствие известий об открытых выступлениях посадского населения против каких-либо отдельных лиц или социальных групп, готовящихся бежать из города. Надо думать, что эта особенность положения в 1480 г. была вызвана отнюдь не большей пассивностью или меньшей патриотичностью горожан, чем в 1382 или 1445 гг., и, конечно, не меньшей степенью социальной зрелости посада. Основная причина относительно меньшей социальной активности горожан в 1480 г. кроется в конкретных особенностях обстановки, сложившейся в Москве к концу сентября—началу октября 1480 г. Если в 1382 и 1445 гг. выступления горожан происходили в условиях фактического отсутствия в Москве государственной власти, способной взять на себя организацию обороны столицы, то в 1480 г. мы встречаемся с принципиально иным положением: подготовка Москвы к обороне осуществляется по инициативе и под руководством государственной власти как составная часть общих мер по отражению нашествия Ахмата.
Это не могло не наложить своего отпечатка на поведение посадских людей: им не пришлось брать на себя функции организации обороны, и их социальная активность сохранила свой, так сказать, латентный характер, выразившись в предъявлении определенных требований великокняжеской власти. Общее усиление феодального государственного аппарата и его эффективности в период образования централизованного государства меняло форму и характер выступлений посадских людей, их участия в обороне столицы.
Какое же реальное значение имела в этих условиях позиция московских горожан? Несмотря на ноты социального протеста, в ропоте московских горожан одинаково трудно увидеть как назревающее антифеодальное восстание,33 так и выдвижение конкретной военно-политической программы борьбы с Ахматом, принципиально отличающейся от правительственной.34 Нет оснований преувеличивать уровень социально-политического развития русского города второй половины XV в., даже такого, как Москва. Тем не менее позиция, занятая горожанами столицы в важнейшем политическом вопросе, имеет существенное значение. Русский город XV в., и прежде всего Москва, — одна из важных социальных опор политики создания единого централизованного государства. Горожане как социальная группа кровно заинтересованы как в прекращении феодальной анархии, так и в защите от вражеских нашествий. В этой связи глухой ропот московских горожан в критические дни борьбы с Ахматом не может не привлечь внимания исследователя. Выступления московских горожан объективно укрепляют принятую правительством общую политическую линию на решительную бескомпромиссную борьбу с нашествием.35 Готовность массы горожан упорно оборонять свою столицу — один из существенных факторов, обеспечивших твердость политической линии в неменьшей степени, чем «моления» «совета и думы», подчеркиваемые в «Послании на Угру».36
Итак, приведение столицы в оборонительное состояние — один из важных вопросов, решенных во время пребывания великого князя в Москве в конце сентября—начале октября 1480 г. Это одно из существенных звеньев в цепи военно-политических мер, проводившихся правительством в тревожные дни движения Ахмата к Угре. К их числу относится и дополнительная мобилизация, проведенная, по-видимому, в эти же дни. По данным Московской летописи, выступив из Москвы 3 октября, великий князь «ста на Кременце с малыми людьми, а людей всех отпусти на Угру к сыну своему великому князю Ивану».37
Если следовать тексту летописи, то «люди все» — это и есть те, кто был дополнительно мобилизован во время пребывания великого князя в Москве. Наиболее вероятно, что это дополнительные контингенты Московского полка (из других районов страны трудно было бы привести войска в короткое время), т. е. ратники, набранные в первую очередь из тех же жителей московского посада. Они и были двинуты к Угре для непосредственной обороны переправ через реку.
3 октября — дата выступления великого князя из Москвы, четвертая точная дата, приводимая Московской летописью. Как и предыдущие даты (8 июня, 23 июля, 30 сентября), она, по всей вероятности, имеет документальное происхождение. Типографская летопись, приводя то же известие, точной даты не называет.38
В прямом противоречии с данными Московской летописи о пребывании великого князя в Москве стоит софийско-львовской рассказ. По его словам, великий князь находился в Красном Сельце две недели, «а владыка глаголаше ему возвратится опять к берегу, и едва умолен бысть».39 Следовательно, «умоленный» архиепископом великий князь выехал из Москвы не ранее 14 октября.40 Итак, Московская и Софийско-Львовская летописи дают две основные версии об отъезде великого князя из Москвы. Какой же из них следует отдать предпочтение?
Владимирский летописец (источник, относительно независимый от названных летописей) не сообщает точной даты выступления из Москвы, но свидетельствует, что «прииде на Угру князь великий» 11 октября,41 чем косвенно подтверждает официальную версию Московской летописи о кратковременном пребывании великого князя в Москве.
Другим независимым источником, подтверждающим раннюю дату выступления великого князя из Москвы, является «Послание на Угру» архиепископа Вассиана. Это «Послание» написано после получения в Москве первых известий об отражении попыток Ахмата форсировать Угру (8—11 октября) и после того, как до архиепископа дошли сведения о переговорах великого князя с Ахматом. Следовательно, к моменту написания «Послания» великий князь уже несколько дней находился в районе боевых действий (успел провести переговоры с Ахматом), а известие о боях 8—11 октября было получено в Москве после, а не до его отъезда.42
Чем же можно объяснить версию Софийско-Львовской летописи о длительном, двухнедельном пребывании великого князя в Красном Сельце? Для ответа на этот вопрос нужен анализ соответствующего контекста.
Рассматриваемая часть самостоятельного рассказа Софийско-Львовской летописи, как мы уже отмечали, характеризуется вполне определенной тенденцией. В изображении рассказчика глава Русского государства — ограниченный и трусливый человек, легко поддающийся чужому влиянию. Главный герой событий — архиепископ Вассиан: это он разоблачает трусость великого князя и даже предлагает самого себя поставить во главе войск.
При таком отношении рассказчика к действительности далеко не беспочвенным является предположение, что известие о длительном пребывании великого князя в Москве (Красном Сельце), противоречащее всем другим источникам, включено им для еще большего подчеркивания своей излюбленной идеи. Во всяком случае в свете всего вышеизложенного достоверность этого известия вызывает большие сомнения. По-видимому, в конечном итоге следует предпочесть официальную московско-владимирскую версию о выступлении великого князя со своими войсками из Москвы 3 октября, т. е. о кратковременном пребывании его в Москве.43
Примечания
1. ПСРЛ. Т. 25. С. 327.
2. Там же. Т. 26. С. 264. — Об этом же говорит самостоятельный рассказ Софийско-Львовской летописи: «...татарове искаху дороги, куды бы тайно перешед, да изгоном идти к Москве» (там же. Т. 20, ч. 1. С. 346).
3. Там же. Т. 25. С. 327.
4. В низовьях Угры оба берега низкие, река извилистая, протекает в широкой пойме, покрытой заливными лугами. Переправа крупных конных масс здесь особенно удобна. Описание берегов Угры и бродов через нее см.: Каргалов В.В. Конец ордынского ига. С. 98—101. — Типографская летопись отмечает, что «знахоре ведяху его (Ахмата. — Ю.А.) ко Угре реце на броды» (ПСРЛ. Т. 24. С. 199).
5. Это особо отмечается Типографской летописью. Ахмат шел в Литовскую землю, «ожидая к себе на помощь короля или силы его» (ПСРЛ. Т. 24. С. 199). Выходя к Угре, Ахмат вступал на земли многочисленных потомков черниговских князей, издавна спорные между Литвой и Русью. Как объяснял позднее (в 1490 г.) Иван III, «нашим предним великим князем да и литовским великим князем те князи на обе стороны служила с своими отчинами» (Сб. РИО. Т. 35. № 12. С. 51). Воротынск, например, был отчиной князей Воротынских, Опаковом (судя по данным конца 80-х гг.) правили королевские люди Сапежичи (там же). Появление союзной с Казимиром орды в этом чересполосном районе, раздираемом острыми противоречиями (тут-то и убили в 1473 г. князя Семена Одоевского), являлось важным политическим фактором, сильно усложнявшим обстановку.
6. «В течение всего великого княжения Ивана III положение его не было более сложным и трудным, чем в эти осенние месяцы 1480 г.», — с полным основанием пишет К.В. Базилевич (Внешняя политика... С. 134). Необходимо, однако, подчеркнуть, что речь шла не о личной судьбе великого князя, а о судьбах всей Русской земли, подвергавшейся смертельной угрозе извне и изнутри.
7. ПСРЛ. Т. 25. С. 321.
8. Там же. Т. 24. С. 199.
9. Там же. Т. 25. С. 327.
10. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 340.
11. В Московской летописи эти слова отсутствуют.
12. ПСРЛ. Т. 25. С. 327.
13. Там же. Т. 24. С. 199—200.
14. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 346.
15. Там же. Т. 25. С. 327.
16. Там же. Т. 26. С. 264.
17. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 346.
18. Там же. Т. 25. С. 209—210.
19. Там же. С. 268.
20. Там же. С. 260.
21. Там же. С. 279.
22. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 339.
23. «Княгиня великая Софья поиде с детьми своими и со всеми людьми к Дмитрову и оттоле в судех к Белу озеру» (ПСРЛ. Т. 26. С. 264).
24. Следует отметить характерную квалификацию отъезда великой княгини Софьи с детьми как «бегства».
25. ПСРЛ. Т. 26. С. 264.
26. Необходимо вспомнить, что в тревожные дни июля 1445 г., после поражения русских войск под Суздалем и пленения великого князя Василия Васильевича, настроение черных людей в Москве было аналогичным: «...чернь же, худые люди, шедше биша челом великой княине Соѳьи (Витовтовне. — Ю.А.) и Марии... сидѣли им с ними или камо хотять и те бежати? Княини же великая Соѳиа и княини великая Мария с прочими княинями обѣщашеся сидѣти с ними в осадѣ (ПСРЛ. Т. 20, Ч. 1. С. 258).
27. ПСРЛ. Т. 20, ч. 1. С. 345.
28. Не забудем, что Москва уже почти тридцать лет не видела врага под своими стенами. Поколение москвичей, жившее в 1480 г., могло знать о страшных татарских ратях, связанных с сожжением посада, только по детским воспоминаниям и по рассказам отце».
29. Едва ли можно, например, на основании этих слов определить время прекращения выплаты ордынского «выхода», как это пытается делать В.Д. Назаров. Во-первых, «нынеча» — не обязательно указание на этот год; это слово в разговорном языке имеет более широкое и менее определенное значение: сейчас, теперь, в настоящее время. Текст летописи можно перевести так: «А теперь разгневав царя, выхода ему не платив» (т. е. разгневал царя «теперь», а сколько времени не платил «выхода», не указано). Во-вторых (и это главное), текст Софийско-Львовской летописи, конечно, не дословная запись подлинных слов горожан, а изложение их летописцем. Ср.: Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 117, примеч. 59.
30. Вообще идейное влияние «Послания на Угру» на летописную традицию чрезвычайно велико. Наиболее прямолинейно и до нелепости наивно оно отразилось в Архангелогородском летописце: великий князь «убоявся противу царя стояти и побеже от Угры к Москве и на Белоозеро за великою княгинею, и удержа его владыка Васьян Рыло, а ркучи так: "Князь великий, не бегай; яз иду против татар, а ты живи на Москве". И тако укрепи его» (ПСРЛ. Т. 37. С. 94).
31. ПСРЛ. Т. 20, ч. 1. С. 203; т. 25. С. 207; см.: Тихомиров М.Н. Средневековая Москва... С. 223—231; Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства... С. 640—646.
32. ПСРЛ. Т. 25. С. 263; Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства... С. 779—784.
33. Ср.: Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства... С. 877, 881.
34. Ср.: Тихомиров М.Н. Средневековая Москва... С. 235; Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 120.
35. Ввиду этого трудно согласиться с М.Н. Тихомировым (а также с Л.В. Черепниным и В.Д. Назаровым, разделяющими ту же позицию), что именно «волнения московских горожан» заставили Ивана III отказаться от пассивного сопротивления татарам (Тихомиров М.Н. Средневековая Москва... С. 237). Фактически, как мы видим, стратегическая линия борьбы с Ахматом была выработана и осуществлялась задолго до волнений, и позиция горожан в принципе совпадала с этой линией.
36. Алексеев Ю.Г. Московские горожане и победа на Угре // Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1985. Вып. 9. С. 112—125.
37. ПСРЛ. Т. 25. С. 327.
38. Там же. Т. 24. С. 199.
39. Там же. Т. 20, Ч. 1. С. 345.
40. Эту дату принимает В.Д. Назаров (Конец золотоордынского ига. С. 118).
41. ПСРЛ. Т. 30. С. 137.
42. Этим фактом опровергается мнение В.Д. Назарова о том, что великий князь отправился в поход только после получения известия о первой победе (Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 118; Клосс Б.М., Назаров В.Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига... С. 287, примеч. 17).
43. К числу известий Софийско-Львовской летописи, не подтверждаемых никакими другими источниками, относится рассказ о конфликте между великим князем и Иваном Молодым. Последний, получив письменное приказание отца, «чтобы часа того был на Москве», вместо этого «мужество показа, брань приа от отца, а не еха от берега». Тогда великий князь приказывает князю Холмскому «его поймав привести к себе». Но князь Холмский тоже не исполняет приказания, а увещевает непослушного наследника и слышит его гордый ответ: «...леть ми зде умерети, нежели к отцу ехати» (ПСРЛ. Т. 20, ч. 1. С. 345—349). Не говоря уже о том, что этот эффектный ответ — парафраза знаменитых слов Андрея Мономашича, цитируемых Ипатьевской летописью под 1140 г. («лепьши ми того смерть... нежели Курьское княжение»), сама ситуация, рисуемая рассказчиком, ни в коей мере не соответствует известным нам фактам, приводимым другими летописцами. Надо думать, что красочный рассказ Софийско-Львовской летописи в этой своей части — не что иное, как художественное творчество, не чуждое при этом литературных штампов. Тем не менее некоторые исследователи безоговорочно принимают указанное известие. См., напр.: Назаров В.Д. 1) Конец золотоордынского ига. С. 116, 118; 2) Свержение ордынского ига на Руси. С. 50—51; Тихомиров М.Н. Средневековая Москва... С. 233—234; Черепнин А.В. Образование Русского централизованного государства... С. 880—881. — В противоположность им Р.Г. Скрынников с достаточным основанием считает этот рассказ сплошным вымыслом (На страже московских рубежей. С. 30).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |