Александр Невский
 

Очерк второй. Варяжский переворот

Изнуренные взаимными войнами племена словен, кривичей и чуди сошлись, по рассказу летописца, на совет «и реша сами в себе: "Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву". И идоша за море к варягом, к руси. Сице бо ся зваху тье Варязи русь... Реша русь, чюдь, словени, и кривичи вси: "Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжить и володеть нами". И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь и приидоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другой, Синеус, на Белеозере, а третий Изборсте, Трувор».1

Русские ученые XVIII и XIX вв. относились с полным доверием к летописному Сказанию о призвании варягов. Они спорили лишь по вопросу об этнической принадлежности пришельцев, не сомневаясь в реальности сообщаемых летописью под 862 г. событий.2 Постепенно, однако, начинает формироваться мысль, что рассказ о призвании запечатлел и многое из действительности начала XII в., когда создавалась летопись. Так, Н.И. Костомаров на диспуте с М.П. Погодиным 19 марта 1860 года о начале Руси говорил: «Наша летопись составлена уже в XII веке, и, сообщая известия о прежних событиях, летописец употреблял слова и выражения, господствовавшие в его время».3 О влиянии новгородских порядков поздней поры на создание легенды о варяжском призвании писал Д.И. Иловайский.4 Но настоящий перелом в изучении летописей наступил благодаря работам А.А. Шахматова, который доказал, что рассказ о призвании варягов есть поздняя вставка, скомбинированная способом искусственного соединения нескольких северорусских преданий, подвергнутых глубокой переработке летописцами. А.А. Шахматов показал преобладание домыслов в сказании над мотивами местных преданий о Рюрике в Ладоге, Труворе в Изборске, Синеусе на Белоозере. Обнаружилось литературное происхождение записи под 862 г., являющейся плодом творчества киевских летописцев второй половины XI — начала XII в.5

После исследований А.А. Шахматова в области истории русского летописания ученые стали значительно осторожнее относиться к летописным известиям о происшествиях IX в. Характерно высказывание В.А. Пархоменко, который призывал не забывать, что «наши летописи возникли лишь в XI — начале XII в., что в первое столетие существования их наша первоначальная летопись пережила ряд переработок, на которых сказывалось влияние их авторов (сравните, например, Новгородскую Первую летопись и Лаврентьевский текст), что между появлением преданий и сказаний о событиях и явлениях русской жизни конца IX — начала X века и записью их прошло уже полтора — два столетия, за которые русское общество пережило крупнейшую реформу своей идеологии и быта, каковое обстоятельство не могло не отразиться на отношении наших монахов-летописцев к преданиям языческой Руси. Все это вынуждает нас относиться к показаниям наших летописей о русской жизни IX—X вв. с большой осторожностью и значительной долей критицизма: нужно учитывать и неточность преданий, и понимание прежних событий авторами-монахами по-новому, на иной лад, с точки зрения византийских идей и понятий, и некоторую тенденциозность в самом выборе и сопоставлении преданий и известий».6 Рассказ же «о призвании варяго-русских князей не находит себе, помимо нашей летописи, нигде исторического подтверждения, в летопись занесен спустя приблизительно 200—250 лет после того момента, к какому приурочивается самый факт, и носит на себе все черты предания неясного, легендарного, даже тенденциозного, притом спаявшего воедино несколько различных местных преданий».7 В.А. Пархоменко был убежден, что «в XI в. в Киевской Руси не знали о Рюрике, его призвании на княжение и какой-либо связи его с тогдашней киевской династией; между тем позднейшие летописные своды распространяются о нем со значительными подробностями явно вымышленного характера... Таким образом, есть ряд оснований отнестись совершенно скептически к летописному повествованию о призвании на княжение Рюрика в смысле принятия такового за сообщение о начале русского государства в 862 г. и поставить этот северный легендарный эпизод рядом по историческому значению с южным летописным преданием о Кие, явная легендарность и историческая неизначальность коего обычно признается».8

Но не у всех историков летописный текст 862 г. вызывал такой большой скепсис. В «Русской истории с древнейших времен» М.Н. Покровского, написанной еще в дореволюционное время, говорится, что в вопросе о том, как появилась династия Рюриковичей у восточных славян, «всего безопаснее» придерживаться летописного текста: «Отношения "Руси" к славянам, по летописи, начались с того, что варяги, приходя из-за моря, брали дань с северо-западных племен, славянских и финских. Население сначала терпело, потом, собравшись с силами, прогнало норманнов, но, очевидно, не чувствовало себя сильным достаточно, чтобы отделаться от них навсегда. Оставалось одно — принять к себе на известных условиях одного из варяжских конунгов с его шайкой, с тем, чтобы он оборонял за то славян от прочих норманнских шаек».9

Мнение главы советских историков Киевской Руси Б.Д. Грекова эволюционировало. В ранних изданиях своей монографии «Киевская Русь» Б.Д. Греков замечает, что киевский летописец Сильвестр использовал запись новгородского летописца, приспособив «новгородское сказание к своим собственным целям»,10 назидательным по замыслу: «Отсутствие твердой власти приводит к усобицам и восстаниям. Восстановление этой власти (добровольное призвание) спасает общество от всяких бед. Спасителями в IX в. явились варяжские князья, в частности Рюрик. Рюриковичи несли эту миссию долго и успешно, и лишь в конце XI в. снова повторились старые времена "всташа сами на ся, бысть межи ими рать велика и усобица". Призвание Мономаха в Киев таким образом оправдано, и долг киевлян подчиняться призванной власти, а не восставать против нее».11

Б.Д. Греков не отрицал полностью факт призвания Рюрика, хотя и испытывал сомнения в точности передачи его подробностей: «Есть большое основание сомневаться в точности предания о Рюрике, о котором так настойчиво говорят наши летописцы. Но, с другой стороны, едва ли необходимо отвергать целиком это призвание. В факте "призвания" во всяком случае нет ничего невероятного (это не исключает постоянных столкновений с варягами и их военных предприятий против славянских и финских народов). Оно очень похоже на те призвания, которые мы знаем при Владимире и Ярославе».12 Какие же реальные события увидел историк в предании о Рюрике? «Если быть очень осторожным и не доверять деталям, сообщаемым летописью, — говорил он, — то все же можно сделать из известных нам фактов вывод о том, что варяжские викинги частью истребили местных князей и местную знать, частью слились с местной знатью в один господствующий класс. Так началось сколачивание аляповатого по форме и огромного по территории государства Рюриковичей».13

Очень скоро Б.Д. Греков в своих суждениях о призвании стал смещать акценты, а то и вовсе менять их смысл. Уже в издании 1939 г. он, опираясь на результаты исследований А.А. Шахматова, уличает летописца, стремившегося возвеличить род Рюриковичей, в склонности к норманизму. В известиях Повести временных лет о Рюрике автор видит «переделку старых преданий о начале русской земли, освещенную сквозь призму первого русского историка-норманиста, сторонника теории варяго-руси».14 Вносит он изменения и в историческую канву предания, о призвании говорит с некоторой неохотой: «Варяжские викинги, — допустим, даже и призванные на помощь одной из борющихся сторон, — из приглашенных превратились в хозяев и частью истребили местных князей и местную знать, частью слились с местной знатью в один господствующий класс. Но сколачивание аляповатого по форме и огромного по территории Киевского государства началось с момента объединения земель вокруг Киева и, в частности, с включения Новгорода под власть князя, сделавшего Киев центром своих владений».15 Таким образом, Б.Д. Греков, меняя ход начальной истории русского государства, переносит историческую сцену с севера на юг, из Новгорода в Киев. Давал о себе знать нарастающий синдром норманизма, парализовавший вскоре исследовательскую мысль. Но некоторое время Б.Д. Греков не видит ничего невероятного в самой личности Рюрика. «Интересно отметить, — пишет он, — что знают какого-то Рюрика и франкские летописи, говоря о нем, как о видном вожде датской военно-морской дружины, успевшем утвердиться на Скандинавском полуострове в городе Бирке. Не будет ничего удивительного, если после дополнительных разысканий окажется, что этот Рюрик датский и есть тот самый герои, о котором повествуют русские летописи».16 Он возглавлял «вспомогательный наемный датский отряд», прибывший на «новгородскую территорию» по приглашению одной из борющихся сторон.17

В последней посмертной публикации «Киевской Руси» 1953 г., в которой были использованы поправки автора к тексту издания 1949 г., отношение к летописной записи о варягах еще более настороженное: «Есть большое основание сомневаться в точности предания о Рюрике, о котором тенденциозно говорят наши летописи. Несомненно, призвание трех братьев — ходячая легенда, весьма популярная в XI—XII веках. Возможно предположить лишь факт найма новгородцами варяжских вспомогательных отрядов. Такого рода факты имели место и при Владимире и Ярославе. Но это совсем не "призвание", на котором базируются норманиста».18

Приглашение словенами «варяжской наемной дружины» допускал и В.В. Мавродин. Один из старейшин новгородских, полагает он, пригласил на помощь в борьбе с другими правителями «какого-то варяжского конунга, которого летописное предание назвало Рюриком». Явившись с дружиной в Новгород, варяжский викинг «совершает переворот, устраняет или убивает новгородских "старейшин", что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла "без наследия", и захватывает власть в свои руки».19 В.В. Мавродин не уверен, «существовали ли реальные Рюрик, Синеус и Трувор». Но нет никаких оснований «обязательно считать их легендарными».20

Намерение В.В. Мавродина выявить реальное значение варягов в образовании Древнерусского государства было объявлено как сближение с норманизмом, как уступка норманистской концепции.21 В вину В.В. Мавродину было поставлено даже то, что он иногда называл варягов купцами, тогда как их надлежало изображать в виде «разбойничьих дружин» или, по крайней мере, «воинов-наемников».22 Эта, с позволения сказать, «критика» являлась веянием времени: в стране начинался сезон охоты на «космополитов».

Чтобы избежать обвинений в норманизме, лучше было не замечать конкретных реалий в летописном рассказе о призвании варягов или свести их до минимума, а то и вовсе растворить в общих рассуждениях.

В столь тяжелое для советской исторической науки время появляются труды Д.С. Лихачева по истории русского летописания. В них затрагивался и вопрос о достоверности известий летописца насчет Рюрика. Вывод Д.С. Лихачева следующий: «Легенда о призвании трех братьев варягов — искусственного, "ученого" происхождения», — причем в ней имеется «"примитивная" и отсталая часть», которую взяли на вооружение «современные псевдоученые норманисты».23 Автор подчеркивает не народный характер легенды, «в основном созданной в узкой среде киевских летописцев и их друзей на основании знакомства с северными преданиями и новгородскими порядками».24 Историческое зерно ее невелико. Она была «наруку печерским летописцам, стремившимся утвердить родовое единство русских князей; легенда утверждала династическую унификацию: все князья — члены одной династии, призванной на Русь в качестве мудрых и справедливых правителей. Как представители одного рода, они должны прекратить братоубийственные раздоры: такова мысль киевских летописцев, постоянно проводимая ими в своих летописях».25 Легенда, кроме того, служила еще одной цели. Дело в том, что Русское государство, с точки зрения греков, «было обязано своим происхождением Византии. Законная власть явилась на Русь лишь после ее крещения и была неразрывно связана с церковью. Вот с этой-то греческой точкой зрения и боролись печерские летописцы. Она представляла собой существенную опасность, поскольку ее проводником являлся киевский митрополит-грек. В своей общерусской и антигреческой политике печерские монахи были последовательными противниками киевского митрополита, его политики и его теории. "Норманнская теория" печерских монахов была теорией прежде всего антигреческой и, по тем временам, общерусской. Она утверждала прямо противоположную точку зрения на происхождение Русского государства: не с византийского юга, а со скандинавского севера».26 Обращает внимание то обстоятельство, что Д.С. Лихачев ищет «историческое зерно» легенды не в событиях, каким она посвящена, а в политических коллизиях времен внуков Ярослава, т. е. не в конце IX в., а в конце XI — начале XII столетий. Такое хронологическое переключение, конечно, снимало остроту проблемы, но придавало ее изучению некоторую односторонность, недоговоренность и расплывчатость.

Аналогичную перестановку хронологических аспектов произвел и С.В. Юшков. «Уже давно было отмечено, — рассуждал он, — что автор древнейшего летописного свода был далеко не тем летописцем, который добру и злу внимал равнодушно. При работе над своим произведением он планомерно и настойчиво проводил ряд тенденций, которые были интересны Киевской правящей верхушке. В условиях распада Киевского государства надо было всячески подчеркнуть значение государственного единства, значение единой сильной власти, указав, что при отсутствии этой власти неизбежны междоусобицы. Надо всячески было возвеличить правящую династию, показав ее роль в организации Киевского государства».27 С.В. Юшков отдает должное мастерству летописца и отмечает, что его рассказ о призвании князей составлен с большим искусством, так что очень трудно отделить в нем правду от вымысла. И все же этот рассказ, по С.В. Юшкову, сплошь легендарен: «Мы убеждены, что в конце концов будут приведены серьезные доказательства того, что рассказ о призвании князей-варягов с начала до конца есть легенда, занесенная первоначальным летописцем с целью возвышения значения киевской княжеской династии».28 С.Ю. Юшков не видел никакой надобности в гипотезе Б.Д. Грекова, «объясняющей появление норманнских варяжских князей в Новгороде приглашением их вместе с военным отрядом и с дружиной одной из враждовавших Новгородских группировок и последующим утверждением одного из этих князей — Рюрика, благодаря чему возникла на Руси норманнская династия Рюриковичей».29

Так в исторической науке выхолащивалось конкретное содержание летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуроченный к историческим событиям конца XI — начала XII в. Сама же варяжская проблема становилась ареной идеологического и политического противостояния. Красноречиво в этой связи заявление Б.Д. Грекова: «Легенда о "призвании варягов" много веков находилась на вооружении идеологов феодального государства и была использована русской буржуазной наукой. Ныне американско-английские фальсификаторы истории и их белоэмигрантские прислужники — космополиты вновь стараются использовать эту легенду в своих гнусных целях, тщетно пытаясь оклеветать славное прошлое великого русского народа. Но их попытки обречены на провал».30 Весьма характерно, что эти обличения звучали со страниц, казалось бы, солидного академического издания.

В период «оттепели», наметившийся в середине 50-х — начале 60-х годов, такого рода заявления оценивались как вульгаризация и крайнее упрощение сложных вопросов исторической науки.31 Исследование Сказания о призвании варягов продолжалось.

Возникновение легенды о призвании князей Б.А. Рыбаков связал с историей Великого Новгорода: «Стремление новгородцев в XI—XII вв. обособиться от власти киевских князей, широкие торговые связи Новгорода со Скандинавией, использование новгородскими князьями в борьбе с Киевом наемных варяжских отрядов (Владимир и Ярослав в начале их деятельности) — все это в сочетании с тенденцией избирать себе князя и породило в новгородском летописании XI—XII вв. вымыслы о призвании варяжских князей и затем отождествление варягов с русью».32 Впоследствии Сильвестр, стремясь оправдать призвание Мономаха в Киев, воспользовался новгородской летописью и внес ее рассказ в отредактированную им Повесть временных лет.33 Б.А. Рыбаков полагает, что к тому моменту, когда на Севере славянского мира появились отряды варягов, в Среднем Подненровье уже сложилась Киевская Русь. «Варяги-пришельцы не овладевали русскими городами, а ставили свои укрепленные лагеря рядом с ними».34 Автор признает реальность Рюрика, но сомневается в двух других героях легенды — Синеусе и Труворе, считая их происхождение анекдотическим. Такое происхождение «братьев» Рюрика «говорит нам и о степени достоверности всей легенды в целом. Она сфабрикована, очевидно, из различных преданий и рассказов, в которых историческая правда сплеталась с вымыслом, окружившим описание событий, происходивших за два столетия до их записи. Источником сведений о Рюрике и его "братьях", вероятнее всего, был устный рассказ какого-нибудь варяга или готландца, плохо знавшего русский язык».35

Важно отметить, что Б.А. Рыбаков допускает наличие «исторической правды» в легенде. Примечательно и то, что он выделял «норманнский период» в истории Руси, охватывающий три десятилетия, от 882 до 911 г., когда «власть в Киеве захватил норманнский конунг Олег, ставший на время киевским князем».36 Впрочем, княжение варяга Олега в Киеве — незначительный эпизод, излишне раздутый проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманистами.

В книге Б.А. Рыбакова, вышедшей в свет сравнительно недавно, фигурирует уже новгородец, «плохо знавший шведский язык», поскольку «принял традиционное окружение конунга за имена его братьев»: Синеус — sine hus («свой род») и Трувор — thru varing («верная дружина»).37 Достоверность легенды в целом невелика. «Было ли призвание князей, или, точнее, князя Рюрика?» — спрашивает Б.А. Рыбаков. Он полагает, что «ответы могут быть только предположительными. Норманнские набеги на северные земли в конце IX и в X в. не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог изобразить реальные набеги "находников" как добровольное призвание варягов северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание своей беспомощности. Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов. Приглашенный князь должен был "рядить по праву", т. е. мыслилось в духе событий 1015 г., что он, подобно Ярославу Мудрому, оградит подданных какой-либо грамотой».38 Б.А. Рыбаков не выделяет теперь «норманнский период» в истории Руси конца IX — начала X в. Источники, по его мнению, «не позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для давно организованной Киевской Руси, но и даже и для той федерации северных племен, которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о призвании князя Рюрика выглядит как проявление государственной мудрости самих новгородцев».39

Если Б.А. Рыбаков рассматривал «призвание Рюрика» как один из возможных вариантов толкования варяжской легенды, то А.Н. Кирпичников, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев не видят ему никакой альтернативы. Исходя из своих представлений о Ладоге «как первоначальной столицы Верхней Руси», они именно ладожан наделяют инициативой «призвания Рюрика», которое, по уверению авторов, будучи «дальновидным» шагом, явилось «хорошо продуманной акцией, позволяющей урегулировать отношения практически в масштабах всей Балтики».40 По словам Г.С. Лебедева, историческая канва событий «предания о варягах» ныне «восстанавливается подробно и со значительной степенью достоверности».41 Летописное «Сказание о варягах» воспринимается, стало быть, названными учеными как вполне доброкачественный исторический материал, позволяющий воссоздать реальные события конца IX в., пережитые Северной Русью.

Таким образом, в советской историографии существуют три подхода к известиям летописи о призвании варягов. Одни исследователи считают их в основе своей исторически достоверными. Другие полностью отрицают возможность видеть в этих известиях отражение реальных фактов восточнославянской истории, полагая, что летописный рассказ есть легенда, сочиненная много позже описываемых в ней событий в пылу идеологических и политических страстей, волновавших древнерусское общество конца XI — начала XII в. Третьи, наконец, улавливают в «предании о Рюрике» отголоски действительных происшествий, но отнюдь не тех, что поведаны летописцем. Причем они говорят и об использовании этого предания в идейно-политической борьбе на грани XI и XII столетий. Последняя точка зрения нам кажется более конструктивной, чем остальные. Что можно добавить или возразить по поводу имеющихся в исторической литературе суждений насчет рассказа летописца о призвании варягов?

Необходимо прежде всего отделить вопрос об идейно-политическом звучании варяжской легенды на Руси конца XI — начала XII в. от проблемы ее исторического содержания, относящегося к исходу IX в. Обращаясь к первому, выскажем сразу же свое несогласие с идеей антигреческой направленности легенды, обусловленной стремлением отстоять суверенитет Руси, отбросить попытки Византии на «игемонию».42 Покушения Константинополя на политическую независимость Руси не находят обоснования в источниках, где «нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль».43 Поэтому «ни о какой вассальной зависимости от Византии, кроме признания авторитета императора и его первенства в системе христианских держав, не может идти речь при характеристике отношений между Русью и Византией».44

Мотив братьев, представленный в Сказании, нельзя ограничивать идеей «родового единства русских князей» и «династической унификации», как это наблюдаем у Д.С. Лихачева. Надо сказать, что такого рода идейная однозначность есть следствие особого взгляда ученого на то, как составлялась летописная запись о Рюрике, Синеусе и Труворе. Д.С. Лихачев убежден, что «на основании рассказов Вышаты было вставлено Никоном в свою летопись и новгородско-изборско-белозерское предание о призвании трех братьев варягов. Вышата, живший в Новгороде, бывавший на Белоозере (в 1064 г.) и, возможно, в Изборске, рассказывал Никону местные предания Изборска о родоначальнике русских князей Труворе, затем новгородское предание о родоначальнике русских князей Рюрике и белозерские — о родоначальнике князей Синеусе. Никон, заинтересованный в проведении идеи братства князей, объединил все эти местные предания утверждением, что Рюрик, Синеус и Трувор были братьями и были призваны для того именно, чтобы прекратить местные раздоры».45 По предположению Д.С. Лихачева, Рюрик, Синеус и Трувор являлись князьями трех племен: словен, кривичей и мери. Их братство — вымысел позднего летописца.46 Доказательства, приводимые Д.С. Лихачевым, не убеждают. Действительно, можно ли только на том основании, что Вышата посещал Белоозеро, где слышал (и это догадка автора) предание о Синеусе, и что в Белоозере еще в XIX в. показывали «могилу царя Синеуса», делать вывод о существовании мерянского князя Синеуса. Ведь не исключено позднейшее осмысление летописной легенды, в котором свое место заняла «могила царя Синеуса».47 Аргумент же в пользу племенного княжения Трувора вовсе невесомый: «Предание о Труворе, возможно, также связано с какими-нибудь местными легендами Изборска».48 Б.А. Рыбаков резонно заметил: «Слабыми пунктами построения Д.С. Лихачева являются... переоценка предполагаемых бесед Вышаты с летописцем Никоном и недооценка новгородской письменности в XI в. Приводимые А.А. Шахматовым убедительные доказательства существования новгородского свода середины XI в. не были разобраны и опровергнуты Д.С. Лихачевым».49 Новгородское происхождение легенды о варяжских князьях для нас остается не опровергнутым. А коль так, то нужно присмотреться к ней внимательнее.

Проникновение в идейную ткань легенды обнаруживает сложное смысловое переплетение. В качестве отправной мы берем мысль о том, что новгородские и киевские идеологи по-разному воспринимали рассказ о варяжских князьях, находя в нем то, что отвечало их настроениям и чаяниям. Для Южной Руси конца XI — начала XII в., изнуряемой княжескими «которами», идея братства и единения князей была актуальной. В Новгороде она не имела такой остроты. Зато внутриволостные и межволостные вопросы приобрели несомненную злободневность. Верховенство Новгорода в волости, куда входили крупные по тому времени города, такие, как давняя его соперница Ладога и набирающий силу Псков, — вот что занимало новгородскую общину. В Сказаниях о варягах этот интерес обозначен достаточно рельефно: первый раз, когда говорится о том, что старший брат Рюрик сел на княжение в Новгороде, а его младшие братья обосновались в городах, тянущих к волховской столице, и второй раз, когда речь идет о смерти Синеуса и Трувора и об установлении единовластия Рюрика. В Новгородской Первой летописи это выглядит следующим образом: «И седе старейшин в Новегороде, бе имя ему Рюрик; а другые седе на Белеозере, Синеус, а третеи в Изборьске, имя ему Трувор... По двою же лету умре Синеус и брат его Трувор, и прия власть един Рюрик, обою брату власть, и нача владети един».50 Лаврентьевская летопись содержит продолжение данного сюжета: «И прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници Варязи, а перьвии насельници в Новегороде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик».51 Легко заметить двустороннюю направленность приведенного летописного отрывка: внутриволостную и межволостную. Что это означает?

Новгород, во-первых, заявлял о своих претензиях на господствующее положение в волости, поскольку издревле являлся средоточием верховной власти, распространявшей свое действие на соседние города и земли. Во-вторых, он объявлял города Верхней Волги находящимися в сфере своих интересов, т. е. притязал на эти города. Такая политика Новгорода вытекала из конкретной исторической ситуации, сложившейся в конце XI — начале XII в.

К этому времени Новгород заметно продвинулся в приобретении самостоятельности и независимости от Киева. В городе укрепляется местный институт посадничества.52 Представители киевской власти вытесняются новгородскими «чиновниками». Так, в Ладоге появляется новгородская администрация.53 Вместе с тем обостряются внутриволостные отношения с такими крупными городами Новгородской земли, как Псков и Ладога, которые тяготеют к отделению от Новгорода и образованию собственных волостей. Внешне стремление к суверенитету выражалось в попытках обзавестись у себя княжеским столом,54 что на короткое время удалось Пскову, где нашел приют князь Всеволод Мстиславич, изгнанный новгородцами. Военный конфликт произошел у Новгорода с Ладогой, о чем, возможно, говорит следующая летописная запись: «Идоша в Ладогу на воину».55 На самое замечательное состоит в том, что ладожане где-то в начале XII в. создают свою версию Сказания о призвании варяжских князей, согласно которой Рюрик княжит сначала в Ладоге, а лишь затем переходит в Новгород.56 А.Г. Кузьмин верно почувствовал в ладожском варианте Сказания соперничество двух северных городов.57 Но он ошибся, сведя это соперничество к первоначальному смыслу всего Сказания. Оно, по нашему убеждению, заключает производный смысл, обусловленный историческими реалиями конца XI — начала XII в. То была идеологическая акция ладожской общины в ходе борьбы с Новгородом за создание собственной волости. Однако Ладога не сумела добиться поставленной цели, оставшись пригородом Новгорода, тогда как Псков получил со временем желанную свободу.

Сообщение летописца о княжении Синеуса на Белоозере выводит нас на межволостной уровень отношений Новгорода. Само княжение Синеуса есть, конечно же, вымысел. В IX в., как известно, Белоозера еще не было. Археологически город прослеживается только с X в.58 Отсюда затруднения, испытываемые исследователями, при определении «третьего племени-федерата» — участника северо-западного межплеменного союза. А.В. Куза считает, что «им могли быть и меря, и чудь и даже весь или мурома, упомянутые Повестью временных лет. Вероятно, в роли союзников словен и кривичей устное предание помнило чудь вообще, а не какое-нибудь конкретное племя. Впоследствии летописцы или их информаторы, пытаясь осмыслить давно минувшие события, руководствовались на этот счет своими соображениями».59 Ученый склоняется к выводу о замене Ладоги, упоминаемой в устном предании, на Белоозеро, произведенной позднее интерпретатором этого предания.60 Нам думается, что Белоозеро не только отсутствовало в первоначальной версии Сказания о призвании варягов, но и не являлось заменой другого города. Белоозеро появилось тогда, когда предание стало записываться и переписываться древними книжниками, т. е. во второй половине XI — начале XII в. То было время интенсивного формирования городских волостей-земель, или городов-государств, в процессе которого возникали межволостные территориальные конфликты. Новгородская община пыталась установить свое влияние на Верхней Волге, движимая торгово-экономическими и геополитическими соображениями, для чего у нее были реальные основания, поскольку уже с IX в. «волжская система становится торной дорогой новгородских словен и северо-западных финно-угров в их движении в Залесскую землю».61 В Белозерье же славяне начали проникать с X в., утвердившись здесь даже раньше, чем в Приладожье. Белоозеро в X в. заселялось преимущественно новгородскими словенами, что способствовало поддержанию связей между белозерцами и новгородцами.62

На рубеже XI и XII вв. Верхнее Поволжье становится театром межволостных и межкняжеских войн. Активную роль в них играют новгородцы, обеспечившие победу Мстислава над Олегом в решающей битве «на Кулачьце».63 Наивно думать, будто новгородцы втягивались в княжеские междоусобицы помимо собственной воли и вопреки своему желанию. Межкняжеская борьба — это нередко поверхностное отражение процессов, происходивших в глубинах народной жизни.64 Наступательная политика новгородцев в Верхнем Поволжье вылилась в 30-е годы XII в. в серию походов. Она несколько ослабла после сокрушительного поражения новгородских полков в сражении при Ждане горе в 1135 г.65

В плане истории текста Сказания о варягах большой интерес представляет упоминание Ростова среди городов, которые Рюрик роздал своим мужам в кормление. Сама передача городов в кормление, соответствующая историческим реалиям второй половины XI—XII вв.,66 указывает на позднее происхождение записи о Рюриковом пожаловании. Во времена Рюрика, Олега и Игоря княжеским мужам предоставлялось право сбора дани с «примученных» племен, у которых даньщики бывали наездами. На этом праве вырос своеобразный вассалитет, характеризуемый К. Марксом в качестве примитивной ленной системы, существовавшей «только в форме сбора дани».67

Ростов попал в рассказ о призвании варягов скорее всего под впечатлением многочисленных военных конфликтов конца XI — начала XII в. из-за верхневолжских земель и, возможно, с подачи князя Мстислава, находившегося в гуще этих конфликтов. Но если допустить, что редактирование Повести временных лет было поручено Мстиславом некоему новгородцу,68 то в упоминании Ростова, подчиненного Рюрику, правящему в Новгороде, следует предположить интерес не столько князя Мстислава, сколько новгородской общины, и рассматривать данное упоминание как идеологическую заявку волховской столицы на влияние в верхневолжском регионе. Не случайно текст редакции Мстислава переносится в новгородские летописи.69

Помимо Ростова, в перечне городов, которыми распоряжался Рюрик, значится и Полоцк, что опять-таки может быть понято лишь в контексте событий второй половины XI — начала XII вв. Отношения Новгорода с Полоцком отличались яростной враждой. Особенно много зла причинил новгородцам Всеслав Полоцкий, неоднократно опустошавший и поджигавший их город.70 Но самый чувствительный удар Новгороду Всеслав нанес в 1065 г.: «Приде Всеслав и възя Новъгород, с женами и с детми; и колоколы съима у Святыя Софие. О, велика бяше беда в час тыи; и понекадила съима».71 Беда, действительно, великая стряслась с Новгородом: враг захватил местные святыни, что, по понятиям людей того времени, было настоящей катастрофой, ибо лишало покровительства богов, оставляя беззащитным перед внешними враждебными силами.72 Упорную и длительную борьбу вели полоцкие князья с Владимиром Мономахом и Мстиславом, сыном Мономаха.73 Дело дошло даже до высылки в 1130 г. полоцких правителей в Византию: «Поточи Мьстислав Полотьскии князе с женами и с детми в Грекы...»74

Неприязни к Полоцку у новгородцев и «вскормленного» ими Мстислава было предостаточно, чтобы не упустить возможность выставить «город кривичей» перед читателями летописей как город издавна второразрядный, подчиненный власти новгородского князя. Такой возможностью и воспользовался новгородский книжник, редактировавший Повесть временных лет по заданию Мстислава. А затем этот политический выпад против Полоцка был подхвачен составителями новгородских летописей.75 Б.А. Рыбаков с полным основанием писал о том, что в результате редакторской работы начала XII в. варяжская легенда «обросла деталями, вставками, новыми генеалогическими домыслами».76 Подобные новации вносились, как мы видели, но политическим мотивам. Политическое содержание имело и сообщение о призвании варяжских князей как таковом. Оно не оставалось однозначным, а усложнялось по ходу времени.

По наблюдению Б.А. Рыбакова, «в русской исторической литературе XI в. существовали и боролись между собой два взгляда на происхождение Русского государства. Согласно одному взгляду, центром Руси и собирателем славянских земель являлся Киев, согласно другому — Новгород».77 Исторический труд, призванный «выдвинуть на возможно более заметное место в русской истории Новгород», — «Остромирова летопись», или шахматовский новгородский свод 1050 г., где впервые было записано знаменитое Сказание о призвании варягов.78 Принимая мысль Б.А. Рыбакова о том, что «новгородское посадничье летописание» повествованием о призвании князей утверждало паритет Новгорода с Киевом в создании русской государственности,79 мы хотели бы подчеркнуть и практическое значение этого, на первый взгляд, сугубо исторического экскурса, которое, думается, состояло в идеологическом обосновании борьбы Новгорода за независимость от киевских князей, распоряжавшихся новгородским столом и властно вмешивавшихся во внутреннюю жизнь местной общины.

Из «Остромировой летописи» легенда о призвании варягов перешла в «общерусское летописание», получив в XII в. «совершенно иное толкование».80 В Повести временных лет третьей редакции, осуществленной по инициативе Мстислава Владимировича, она приобретала «новый смысл, более общий, как историческое объяснение происхождения княжеской власти вообще. Мстислав был вторично выбран новгородцами в 1102 г.; Владимир был выбран в нарушение отчинного принципа Любечского съезда в 1113 г. Не исконность княжеской власти с незапамятных времен, как это было у Нестора, а всенародное избрание, приглашение князя со стороны — вот что выдвигалось на первое место. А что место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город, любезный сердцу Мстислава, это было не так уж важно».81

Не со всеми положениями Б.А. Рыбакова можно согласиться. Несколько поспешным представляется тезис, будто в XII в. легенда о призвании варяжских князей получила «совершенно иное толкование». Правильнее было бы сказать, что содержание ее стало более емким и сложным, отвечая запросам не только Новгорода, но и Киева, не только новгородской, но и киевской общины. Легенда приобретает полифоническое звучание. Но самое, пожалуй, существенное заключалось в том, что она теперь в большей мере соответствовала исторической действительности, чем полвека назад. Если во времена Ярослава воля новгородцев («захотели они прогнать варягов-разбойников — и прогнали за море; захотели они призвать такого князя, "иже бы владел нами и рядил не по праву", — и призвали»82) была скорее желанной, чем реальной, то в начале XII в. наметился перелом в отношениях Новгорода с князьями, а к исходу 30-х годов данного столетия принцип «свободы в князьях» восторжествовал окончательно. В этих условиях Сказание о призвании князей-варягов превращается в своеобразный манифест о политической вольности Новгорода. Сказание также декларировало приоритет Новгорода над Киевом в создании государственности на Руси, что во Введении к Новгородской Первой летописи младшего извода выражено словами: «Преже Новгородчкая волость и потом Кыевская...»83

Наконец, в ней проводилась идея «первородности» княжеской власти в Новгороде, ее независимости от Киева и других крупных волостных центров, пытавшихся влиять на замещение новгородского княжеского стола. В этой связи привлекает внимание летописная фраза: «Новугородьци, ти суть людье ноугородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени».84 Так читаем в Повести временных лет. В Новгородской Первой летописи текст и яснее и короче: «И суть новгородьстии людие до днешнего дни от рода варяжьска».85 Б.А. Рыбакову эта фраза кажется неясной и запутанной.86 Известное замешательство испытывал и Х. Ловмяньский: «Наиболее загадочным представляется последнее сообщение в разбираемом известии: о принятии новгородцами названия варягов, в то время как прежде они именовались славянами. Это известие вызывает удивление, так как противоречит практике тогдашних наименований. Ведь источники, как правило, называют жителей Новгорода и Новгородской земли "люди новгородские", а для более раннего времени—"словене", но не "варяги". Такое несоответствие сообщения исторической действительности указывает на то, что мы имеем дело с какой-то конструкцией летописца или же ошибкой...»87 Чтобы распутать клубок недоумений, надо просто вспомнить об особенностях мышления древних народов, наделявших своих правителей сверхъестественной силой, дарующей жизнь.88 Народная фантазия превращала их в родоначальников племен, т. е. творила этногенетические предания, на основе которых складывались сказания об основателях княжеских династий и первых князьях. «При этом пользовались, переосмысливаясь в соответствии с новыми политическими формами и воззрениями, возникшие ранее родоплеменные предания: в них уже говорилось не о роде или племени, а о народности, государстве, а мифические герои, первопредки-пращуры заменялись историческими персонажами».89

В качестве отечественного примера можно назвать предание о Кие, Щеке и Хориве, занесенное в Повесть временных лет.90 По всей видимости, оно, как полагает Д.С. Лихачев, «имело культовое значение и сохранялось в Киеве в связи с почитанием киевлянами своих пращуров. Раскопки последнего времени ясно доказали, что на указанных в этом предании трех киевских урочищах — Владимирской горе у Боричева взвоза, на Щековице и на Хоревице — находились древнейшие киевские поселения. Возможно, что первоначально Кий, Щек и Хорив не считались братьями—каждый из них почитался самостоятельно и в каждом из трех указанных поселений. Братство их явилось в легенде как бы закреплением союза и постепенным объединением этих трех поселений. Такое закрепление союза племен легендой о братстве их родоначальников может быть отмечено в ряде случаев: Радим и Вятко, Рюрик, Синеус и Трувор, возможно Рогволод и Тур. Культовая легенда служила, таким образом, конкретным политическим целям».91

Духом преданий о пращурах веет от слов киевлян, отвечавших Аскольду и Диру: «Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, а мы седим род их платяче дань козаром».92 Следовательно, «кияне» считали себя потомками Кия, Щека и Хорива, а именитых братьев — своими родоначальниками.93 Этот летописный фрагмент дает ключ к пониманию мотива о новгородцах «от рода Варяжска». Согласно ему, прародителями, родоначальниками новгородцев являются варяжские князья, почему «людье ноугородьци» и есть «от рода Варяжска», хотя «преже бо беша словени».94 Эта головокружительная, по меркам нашей современной логики, комбинация выдержана в нормах традиционного мировоззрения древних людей, склонных искать у истоков этнической или политической жизни племен, чужих и собственных, овеянные мифологической дымкой фигуры героев. Для новгородцев таковыми были варяги Рюрик, Синеус и Трувор, положившие начало их политического бытия, альфой и омегой которого являлась вольность в князьях, основанная на свободе призвания и изгнания правителей. Заметим, кстати, что здесь заложено еще одно противопоставление новгородцев киевлянам: первые — потомки Рюрика с братьями, а вторые — Кия с братьями.95 Наряду с этим новгородские патриоты, выдумав трех братьев-родоначальников, уравняли Новгород с Киевом, почитающим память Кия, Щека и Хорива.

Таков идейный заряд, которым новгородские писатели начинили рассказ о призвании варягов. Но этот рассказ оказался в обороте и у киевских летописцев, истолковавших его на собственный лад. Причины включения новгородского Сказания в Повесть временных лет исследователи объясняли различно. По Д.С. Лихачеву, как мы знаем, это было сделано «печерским летописцем» ради пропаганды единства и братства древнерусских князей, чтобы восстановить среди них мир и согласие.96 В.В. Мавродин связывал использование легенды Сильвестром с целью оправдания вокняжения Владимира Мономаха в Киеве: «Становится понятным стремление летописца провести красной нитью через все повествование идею "приглашения" князей на престол, ибо сам Мономах княжит в Киеве (с точки зрения княжеского права периода феодальной раздробленности) незаконно. Оправданием ему служит только то, что он не "сел на стол", а его призвали в Киев в тот момент, когда город раздирали внутренние противоречия. И вот, чтобы установить "порядок" в Киеве, и призывают княжить Владимира Мономаха, который "уставляет" Киевскую землю. Призвание Мономаха надо было осветить исторической традицией. Это было уже дело летописца. Разве события времен Мономаха не перекликаются с летописной легендой о призвании варягов? Разве мы не усматриваем в летописной редакции следа политических симпатий летописца?»97

Более предпочтительным нам кажется мнение Б.А. Рыбакова, согласно которому варяжская легенда, помещенная в Повесть временных лет, проводила идею «всенародного избрания, приглашения князя со стороны», противопоставленную мысли об «исконности княжеской власти с незапамятных времен», как писали прежние летописцы.98 К сожалению, Б.А. Рыбаков не обосновал должным образом свою, на наш взгляд, правильную по сути позицию, ограничившись двумя лишь иллюстрациями (избрания Мстислава новгородцами в 1102 г. и Владимира Мономаха — киевлянами в 1113 г.), что создает впечатление случайности заключений историка.

Появление легенды в Киевском своде, по нашему убеждению, обусловливалось переменами в характере княжеской власти. Менялось положение князя в обществе, он превращался в орган общинной власти, пиком выражения которого являлось народное собрание — вече, т. е. сходка всех свободных жителей Киева и его окрестностей. В основе этих изменений был процесс образования волостей-земель, или городов-государств, где князю хотя и отводилась весьма существенная роль верховного правителя, но подотчетного вечевому собранию. Перемены шли постепенно, исподволь. Однако их результаты зримо уже обозначились в киевских событиях 1068—1069 гг. Тогда в Киеве горожане изгнали князя Изяслава, а на его место избрали Всеслава Полоцкого.99 Обстоятельства появления в 1113 г. на киевском столе Владимира Мономаха еще показательнее. Он приехал в Киев на княжение по решению местного веча. С Владимира Мономаха начинается, вероятно, более или менее систематическая практика избрания (приглашения) князей киевским вечем. Сын Мономаха прошел также через избрание, о чем заключаем по словам новгородского летописца: «Преставися Володимири великыи Кыеве, сын Всеволожь; а сына его Мьстислава посадиша на столе отци».100 Через два десятилетия князья садятся в Киеве уже «на всей воли» киевлян,101 как это произойдет позже в Новгороде. Случалось, конечно, князья захватывали киевский стол с помощью силы. Но «кияне» с ними плохо уживались, ожидая удобного момента, чтобы выдворить из города неугодных правителей. Ко времени призвания в Киев Владимира Мономаха в общественном сознании киевлян вполне созрела идея о вечевом избрании князей как естественном и законном способе замещения на княжеском столе. Она вошла в противоречие с принципом, выработанным князьями на Любеческом съезде 1097 г.: «кождо да держить отчину свою».102 Договоренность князей осталась пустым звуком. Возобладало народное призвание, борьба за утверждение которого велась не только на вечевых площадях, но и на страницах летописей. Чтобы оправдать новый порядок, надо было освятить его стариной. Легенда о призвании хорошо подходила для такого замысла.103 По Б.А. Рыбакову, «было не так уж важно», что «место действия переносилось из древнего Киева в окраинный Новый город».104 Как раз наоборот, для киевских идеологов очень важно было то, что события начинались в Новгороде, куда прибыли «призванные» князья и откуда они потом перебрались в Киев. Только таким образом удалось бы показать пришлый характер князей, стороннее происхождение княжеской власти в Киеве. Для этого также потребовалось затушевать местную княжескую династию, ведущую родословие от Кия, что и было сделано в сцене появления Аскольда и Дира в Киеве: «И поидоста по Днепру, и идуче мимо и узреста на горе градок. И упрошаста и реста: "Чий се градок?" Они же реша: "Была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градоко сь, и изгибоша, и мы седим род их платяче дань козаром". Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съво-куписта, и начаста владети польскою землею...»105 Рассказ построен так, что Киев выглядит городом без князя, почему Аскольд и Дир просто остаются в нем, не совершая переворота и захвата власти. Обращение к Ипатьевской летописи подтверждает данное предположение: «И поидаста по Дънепру, идучи мимо и узреста на горе городок и въспрошаста ркуще: "Чии се город?" Они же рекоша: "Была суть три братья, Кии, Щек, Хорив, иже сделаша город сии, и изъгыбоша, а мы седим в городе их и платимы дань Козаром". Асколд же и Дир остаста в городе сем».106 Здесь еще нагляднее Киев изображен как город, живущий без князя («А мы седим в городе их»).

Под пером летописца княжеская власть в Киеве оказалась не только пришлой, но и запятнанной кровью: Олег, приплывший из Новгорода, коварно убивает Аскольда и Дира, садясь на княжение.107 По этике древнерусского общества времен составления Повести временных лет такое средство вокняжения являлось безнравственным, противоречащим христианским заповедям и морали.

Итак, для того, чтобы провозгласить право вечевого приглашения и избрания князей, киевскому летописцу пришлось отказаться от идеи исконности и непрерывности княжеской власти в Киеве с незапамятной поры,108 а также бросить тень на ее «учредителей». Конечно, эту идеологическую акцию нельзя назвать прокняжеской. Она была предпринята в соответствии с потребностями киевской общины, что вполне естественно, ибо доминантой социальной жизни являлась община, а не князь или элитарная верхушка. Взгляд на летописцев как на проводников феодальной идеологии, интересов князей, бояр и высших иерархов церкви, широко распространенный в современной исследовательской литературе, представляется нам однобоким, отчасти даже — поверхностным. Выдающийся знаток истории русского летописания М.Д. Приселков некогда говорил, что «самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей».109 Позволим себе заметить: «точка зрения управляемых» отражалась и в летописных сводах конца XI—XII вв., примером чего и служит Сказание о варягах в составе Киевского свода, независимо от того, кому мы обязаны включением ее в летопись — игумену Ивану, иноку Нестору, игумену Сильвестру или безымянному третьему редактору памятника.

Выдвигая на первое место «всенародное избрание, приглашение князя со стороны» (Б.А. Рыбаков), киевские идеологи, опиравшиеся для этого на варяжскую легенду новгородского происхождения, поневоле уступали Новгороду первенство в создании государственности на Руси.110 Отсюда и пошли впоследствии разговоры о старейшинстве Новгорода над Киевом. Но диалектика жизни данную уступку оборачивала выгодой для Киева, избранного Рюриковичами главной своей «резиденцией», названной ими «матерью градов русских», что давало киевской общине основание направлять в Новгород князей и тем самым ставить его в зависимость от себя, против чего долго и упорно новгородцы сопротивлялись.

Мы рассмотрели идейный арсенал Сказания о призвании варягов, стараясь показать, как использовали его новгородцы и киевляне на рубеже XI—XII вв. при решении своих задач. Каково же историческое содержание Сказания, отнесенное к концу IX в., или к событиям 250-ти летней давности? Имело ли место призвание варягов? Если имело, то что означало оно? На эти вопросы и предстоит нам теперь ответить.

«Призвание», думается, было, но не на княжение, а для помощи в войне, и не трех мифических братьев, а одного варяжского конунга с дружиной.111 Племенем, которое пригласило варяжский отряд наемников, являлись, вероятно, новгородские словене, боровшиеся за господство в родственном словенском союзе племен и стремившиеся завоевать руководящее положение в суперсоюзе, куда, помимо племен словен, входили племена кривичей и чуди. Б.Д. Греков и В.В. Мавродин допускают возможность найма новгородцами вспомогательного варяжского отряда,112 а Б.Д. Рыбаков, исходя из факта норманнских наездов, полагает, что один из них «был изображен новгородским патриотом как вполне добровольное приглашение, изъявление воли самих новгородцев».113 В последнем случае надо признать факт варяжского завоевания, замаскированный стыдливо патриотически настроенным новгородцем, но вряд ли это было в действительности. Более правдоподобно приглашение норманнского конунга с дружиной, превращенное позднее в призвание варягов на княжение. Для такого предположения есть некоторые летописные данные, не учтенные в должной мере новейшими исследователями. В Новгородской IV летописи читаем: «Въсташа Кривици и Словени и Меря и Чюдь на Варягы, изъгнаша я за море, и не даша им дани, начаша сами себе владити и городы ставити; и не бе в них правды; и воста род на род; и бысть межи ими рать велия, усобица, и воевати почаша сами на себе. И реша сами к себе: "Поищем собе князя, иже бы володил нами и радил ны, и судил в правду". И... послаша за море к Варягом... Реша Чюдь, Словене, Кривици Варягом: "Вся земля наша добра и велика есть, изобилна всем, а нарядника в ней нет; и поидите к нам княжить и володить нами". Изъбрашася от Немець три браты с роды своими, и пояша с собою дружину многу (разрядка наша. — И.Ф.). И пришед стареишиною Рюрик седе в Новегороди, а Синеус, брат Рюриков, на Белиозере, а Трувор вы Избрьсце; и начаша воевати всюды» (разрядка наша. — И.Ф.).114 Бросается в глаза явная несогласованность рассказа о призвании Рюрика в качестве «нарядника», обязанного «володеть, рядить и судить в правду», с известиями о его приезде в окружении большой дружины и начатых им войнах «всюды». Второе решительно подрывает первое, и может быть объяснено только тем, что Рюрик прибыл к словенам для оказания военной поддержки племени, призвавшему варягов на помощь. Можно ли доверять сообщению Новгородской IV летописи? Отбросить, не задумываясь, ее показания — самое простое дело. Но источниковедческий анализ вскрывает сложность состава протографа Новгородской IV летописи: «Соединив ПВЛ в редакции Лаврентьевской — Троицкой летописи с новгородским летописанием, основанным на Начальном своде, сводчик использовал еще несколько сводов, претендовавших на общерусский характер (свод, близкий к Ипатьевской, суздальско-ростовский и тверской своды), в результате чего в первую часть летописи попали и такие известия, которых не было ни в ПВЛ, ни в Новгородской I летописи».115 Следовательно, нет причин относиться с полным недоверием к разночтениям в Сказании о призвании князей-варягов Новгородской IV летописи, версия которой могла восходить к сведениям, не дошедшим до нас в других летописных сводах.

Военная помощь, оказанная варягами новгородским словенам, была, очевидно, довольно эффективной, что и побудило их конунга посягнуть на местную княжескую власть. Вспомним схожий случай, произошедший столетие спустя, когда варяги помогали князю Владимиру овладеть Киевом. Войдя в город, варяги заявили Владимиру: «Се град нашь; мы прияхом и, да хочем имати окуп на них, по 2 гривне от человека».116 Это и понятно, ибо власть тогда и раньше добывалась силой.

«Государственный переворот», сопровождавшийся истреблением словенских князей и знатных людей, признавался советскими историками. О нем писал Б.Д. Греков в своих ранних работах, посвященных Киевской Руси.117 Говорил об этом и В.В. Мавродин, по словам которого, варяжскому викингу, призванному на помощь одним из словенских старейшин, «показалось заманчивым овладеть самим Holmgard—Новгородом, и он, с дружиной, явившись туда, совершает переворот, устраняет или убивает новгородских "старейшин", что нашло отражение в летописном рассказе о смерти Гостомысла "без наследия", и захватывает власть в свои руки».118

О физическом устранении Рюриком новгородского князя и окружавшей его знати можно догадаться по некоторым сведениям Никоновской летописи, уникальным в русском летописании.119 Под 864 г. в летописи говорится: «Оскорбишася Новгородци, глаголюще: "яко быти нам рабом, и много зла всячески пострадати от Рюрика и от рода его." Того же лета уби Рюрик Вадима храброго, и иных многих изби Новгородцев, съветников его».120 В 867 г. «избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много Новогородцкых мужей».121 Известно, что древняя хронология летописей условна: под одним годом летописцы нередко соединяли события, происходившие в разные годы. Бывало, вероятно, и обратное, т. е. разъединение происшествий, случившихся единовременно, по нескольким годам. Последнее, видимо, мы и наблюдаем в Никоновской летописи. Но разбивая произошедшее на ряд разновременных эпизодов, летописец изменял ход и смысл действий, связанных с переворотом. Получилось, что после захвата Рюриком власти недовольные новгородцы долго еще сопротивлялись насильнику. Именно так и толковали средневекового «списателя» ученые-историки, дореволюционные и советские. «Касательно определения отношений между призванным князем и призвавшими племенами, — рассуждал С.М. Соловьев, — сохранилось предание о смуте в Новгороде, о недовольных, которые жаловались на поведение Рюрика и его родичей или единоземцев и во главе которых был какой-то Вадим; этот Вадим был убит Рюриком вместе с новгородцами, его советниками».122 Однако смуты продолжались, ибо предание повествует о том, «что от Рюрика из Новгорода в Киев бежало много новгородских мужей».123 С.М. Соловьев обращается к «последующим событиям новгородской истории» и встречает сходные явления: «и после почти каждый князь должен был бороться с известными сторонами и если побеждал, то противники бежали из Новгорода к другим князьям на юг, в Русь, или в Суздальскую землю, смотря по обстоятельствам. Всего же лучше предание о неудовольствии новгородцев и поступке Рюрика с Вадимом и с советниками его объясняется рассказом летописи о неудовольствии новгородцев на варягов, нанятых Ярославом, об убийстве последних и мести княжеской убийцам».124

С полным доверием к известиям Никоновской летописи о Вадиме Храбром с советниками, пострадавшими от Рюрика, относился В.В. Мавродин, который замечал: «Вокняжение Рюрика в Новгороде произошло в результате переворота, помимо воли и желания новгородских "мужей" и даже вопреки им, а это, естественно, породило борьбу между узурпаторами-варягами и новгородцами, стремившимися сбросить навязанную им оружием власть варяжского викинга».125 Сопротивление новгородских «мужей» было «длительным и сильным».126

Толкование С.М. Соловьевым и В.В. Мавродиным известий Никоновской летописи о Вадиме Храбром и «мужах»-новгородцах, возмущенных поведением Рюрика и сопровождавших его варягов, не учитывает воззрений древних людей на власть и способы ее приобретения, отвечая более образу мыслей человека нового времени. Задача же исследователя заключается в том, чтобы взглянуть на события новгородской истории второй половины IX в. с точки зрения их участников. Вдумаемся же в летописный текст, памятуя при этом о необходимости сверять его с обычаями и нравами той далекой от нас эпохи.

Начнем с главного героя противной Рюрику стороны — Вадима. Летописец ничего не говорит о социальном статусе Вадима, но именует его Храбрым, оставляя нам, хотя и крошечную, но все ж таки зацепку для дальнейших размышлений. Храбрый — это, конечно, прозвище, характеризующее того, кому оно дано.127 Отталкиваясь от него, определяем род деятельности Вадима как военный. Храбрость на войне — качество, которое высоко ценилось в традиционных обществах. «Храбор на рати» — одна из наиболее восторженных характеристик древнерусских князей, читаемых в летописях. Князья, особенно прославившиеся храбростью, мужеством и удальством, получали и соответствующие прозвища: Мстислав Храбрый,

Мстислав Удатный (Удалой). Возвращаясь к Вадиму Храброму, можно предположить, что перед нами словенский военный предводитель, вождь, или князь.128 В лице же «советников» Вадима мы сталкиваемся с новгородскими старейшинами, наличие которых у словен нами уже отмечалось.129 Рюрик, убив Вадима и соправительствующих с ним старейшин, сам становится князем. Скорее всего, захват власти и убийство представителей высшего, говоря современным языком, эшелона власти новгородских словен было разовым. Но если кровавая драма растянулась на несколько актов, то, бесспорно, не на годы, как это изображено летописцем. Длительное сопротивление новгородцев Рюрику после смерти Вадима Храброго и старейшин должно быть исключено. Почему?

У первобытных народов верховная власть не всегда передавалась по наследству и доставалась тому, кто, например, победил правителя в единоборстве.130 Убийства властителей порой следовали одно за другим. Скажем, «за то время, пока Фернанд Перес д'Андрад по пути в Китай нагружал в княжестве Пассиер свой корабль пряностями, были убиты два правителя. Причем это не вызвало в городе ни малейших признаков волнения; жизнь продолжала идти своим ходом, как будто цареубийство было здесь обычным делом. Однажды за один-единственный день со ступеней трона на пыльный эшафот один за другим ступили три правителя. Обычай этот представлялся народу достойным похвалы и установленным свыше. В обоснование его местные жители ссылались на то, что бог не допустил бы, чтобы царь, его наместник на земле, умер насильственной смертью, если бы он своими прегрешениями не заслужил такой участи».131 Джеймс Джордж Фрэзер, из книги которого взяты эти примеры, упоминает о подобном обычае и у древних славян: «Когда захваченные в плен Гунн и Ярмерик убили князя и княгиню славян и пустились в бегство, язычники кричали им вдогонку, чтобы они возвратились и правили вместо убитого князя. Такое предложение вполне соответствовало представлениям древних славян о престолонаследии. Однако беглецы не вняли посулам преследователей, сочтя их простой приманкой, и продолжали бегство до тех пор, пока крики язычников не смолкли вдали».132

Таким образом, убийство Рюриком словенского князя Вадима с последующим присвоением княжеского титула нельзя считать чем-то необычайным, из ряда вон выходящим. Оно нисколько не диссонировало местным обычаям и понятиям об источниках власти правителей и потому едва ли вызвало в народе замешательство, а тем более жажду мести. Бог на стороне победителя — закоренелый принцип, владевший умами язычников, каковыми и являлись новгородские словене той поры.

Приобретение власти посредством убийства соперника иллюстрирует вся дальнейшая история языческой Руси. Олег, по преданию, убивает Аскольда и Дира, чтобы вокняжиться в Киеве.133 Ярополк устраняет брата своего Олега. Смертельная опасность нависла над Владимиром. И он, прослышав, «яко Ярополк уби Ольга, убоявся бежа за море».134 Собрав множество воинов, Владимир «поиде на Ярополка». Намерение свое он не таил, говоря Блуду, воеводе Ярополка: «Поприяй ми! Аще убью брата своего, имети тя хочю во отца место...» Как и следовало ожидать, Ярополк был убит, и «нача княжити Володимер в Киеве един».135 После смерти Владимира, по тем же языческим мотивам, Святополк расправляется с Борисом и Глебом, причисленными потом церковью к лику святых великомучеников, в чем надо видеть не одно лишь воздаяние убиенным братьям за страдания, но и осуждение этого кровавого обычая язычников, греховного с точки зрения христианской морали. Сам Святополк избежал смерти от руки Ярослава благодаря лишь бегству. И все же он «испроверже живот свой» где-то в пустыне «межю Ляхы и Чехы».136

Убив правителя, соперник приобретал не только власть, но также имущество, жену и детей побежденного. Летописец, рассказывая об убийстве древлянским князем Малом киевского князя Игоря, подает это в завуалированной форме сватовства Мала к Ольге, вдове покойного Игоря. Но слова древлян не оставляют сомнений на сей счет: «Се князя убихом рускаго; поимем жену его Вольгу за князь свой Мал и Святослава, и створим ему, яко же хощем».137 Характерны и слова покорности киевлян, произнесенные ими под впечатлением гибели своего властителя: «Нам неволя; князь нашь убиен...».138 В действительности, если верить преданию о мести Ольги, все получилось иначе: женитьба не состоялась, древляне наказаны. Но это не мешает нам находить в нем отзвуки архаических обычаев и ритуалов. В соответствии с ними поступил князь Владимир, который, убив Ярополка, «залеже» его жену, «от нея же родися Святополк». Однако точно сказать, кто был отцом Святополка, Владимир или Ярополк, летописец не мог, а возможно, и не хотел, ограничившись двусмысленностью: «бе бо от двою отцю, от Ярополка и от Владимира».139 Поэтому мы вправе предположить, что вместе с княжеским столом Владимир взял жену и сына убитого Ярополка. Выпукло и колоритно изображен порядок перехода власти в летописном рассказе о поединке Мстислава с Редедей: «В си же времена (1022 г. — И.Ф.) Мьстиславу сущю Тмуторокани поиде на ка-согы. Слышав же, се князь касожьскый Редедя изиде противу тому. И ставшема обема полкома противу собе, и рече Редедя к Мьстиславу: "Что ради губиве дружину межи собою? Но снидеве ся сама бороть. Да еще одолееши ты, то возмеши именье мое, и жену мою, и дети мое, и землю мою. Аще ли аз одолею, то възму твое все". И рече Мьстислав: "Тако буди". И рече Редедя ко Мьстиславу: "Не оружьем ся бьеве, но борьбою". И яста ся бороти крепко, и надолзе борющемася има, нача изнемогати Мьстислав: "О пречистая богородице помози ми. Аще бо одолею сему, съзижю церковь во имя твое". И се рек, удари им о землю. И вынзе ножь, и зареза Редедю. И шед в землю его, взя все именье его, и жену его, и дети его, и дань възложи на касогы».140 А.В. Гадло, написавший яркий этюд, посвященный поединку Мстислава с Редедей, говорит: «Судя по летописному рассказу, и "князь касожский", и Мстислав понимали исключительную значимость предстоявшего сражения, и этим было вызвано обоюдное решение обратиться к поединку, т. е. к суду высших, сверхъестественных сил, особую связь с которыми каждый из них ощущал и в помощи которых был уверен. Смысл поединка двух вождей и неотвратимость гибели одного из них, несомненно, были понятны и их дружинам, что объясняет их созерцательную позицию на поле боя. Такой способ решения важных политических вопросов в эпоху, о которой идет речь, был широко распространен».141 И еще: «Победив в единоборстве касожского князя, Мстислав приобрел право на власть не только над адыгами, населявшими Кубанскую дельту, но и над всей адыгской общностью, сувереном которой был Редедя. Причем акт единоборства, происходившего открыто на глазах представителей сторон, на паритетных условиях, должен был восприниматься как ритуальная форма передачи власти. Не случайно летопись не говорит ни о сопротивлении адыгов (касогов) Мстиславу, ни о битве, последовавшей за поединком. Согласно повествованию о событиях 1023—1024 гг., Мстислав был признан вождем адыгских дружин, и они последовали за ним на Русь, где составили ядро его войск в сражениях с Ярославом».142

На фоне привлеченных исторических материалов захват власти Рюриком посредством убийства князя словен Вадима не покажется надуманным. В примерах с Гунном и Ярмериком, Мстиславом и Редедей мы имеем случаи, когда власть могла быть передана или передавалась в руки иноземцев, умертвивших чужого вождя. Иноземное происхождение накладывало определенный отпечаток на властные функции нового правителя, что уже отмечалось в исторической литературе. Х. Ловмяньский, рассуждая о возможности всякого рода трений внутри крупных межплеменных образований типа суперсоюзов, обращал внимание на то, что «правитель чужого происхождения в силу своей нейтральности скорее мог сгладить эти трения и потому был полезен для поддержания единства; судя по летописным известиям, подобная ситуация сложилась и на севере, где трения между словенами и соседними племенами были поводом для призвания чужеземцев».143

Появление носителя власти со стороны способствовало, несомненно, усилению публичной власти, существовавшей, как мы видели, в словенском обществе под покровом родоплеменных отношений еще до «призвания» варягов. Новый толчок в своем развитии она получила с установлением практики направления князей из Киева в Новгород. Период киевского господства в Новгороде наполнен упорной борьбой новгородцев за свою независимость. Формирование новгородской государственности шло под прямым воздействием этой борьбы.

Примечания

1. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

2. Шаскольский И.П. Норманнская теория в современной буржуазной науке. М.; Л., 1965. С. 56.

3. См.: Современник. T. LXXX. Отд. I. С. 279.

4. Иловайский Д.И. Разыскания о начале Руси. М., 1876. С. 238—239.

5. Шахматов А.А. 1) Сказание о призвании варягов. СПб., 1904; Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 289—340.

6. Пархоменко В.А. Русь в IX веке // Изв. Отд. рус. яз. и слов. Росс. АН. 1917. T. XXII. Кн. 2. С. 128—129.

7. Пархоменко В.А. У истоков русской государственности (VIII—XI вв.). Л., 1924. С. 5.

8. Там же. С. 7.

9. Покровский М.Н. Избр. произв.: В 4 кн. М., 1966. Кн. 1. С. 98.

10. См.: Греков Б.Д. 1) Феодальные отношения в Киевском государстве. М.; Л., 1936. С. 170; М.; Л., 1937. С. 170; 2) Киевская Русь. М.; Л., 1939. С. 227.

11. Греков Б.Д. Феодальные отношения... М.; Л., 1936. С. 9; М.; Л., 1937. С. 9.

12. Г р е к о в Б.Д. 1) Феодальные отношения... М.; Л., 1936. С. 171; М.; Л., 1937. С. 171; 2) Киевская Русь. С. 228.

13. Греков Б.Д. Феодальные отношения... М.; Л., 1936. С. 171; Л., 1937. С. 171.

14. Греков Б.Д. Киевская Русь. С. 12.

15. Там же. С. 229.

16. Греков Б.Д. Борьба руси за создание своего государства. М.; Л., 1945. С. 50.

17. Там же.

18. Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 452.

19. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. Л., 1945. С. 211—212.

20. Там же. С. 213.

21. См.: Рубинштейн Н.Л. Путаная книга по истории Киевской Руси // Вопросы истории. 1946. № 8—9. С. 113; Покровский С.А. Новый труд об образовании древнерусского государства // Советское государство и право. 1946. № 5—6. С. 93; Базилевич К.В. Из истории образования древнерусского государства // Большевик. 1947. № 5. С. 54.

22. Рубинштейн Н.Л. Путаная книга... С. 113.

23. ПВЛ. Ч. II. С. 115.

24. Там же. С. 237, 238,

25. Там же. С. 237. — См. также: Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 93, 158.

26. Лихачев Д.С. Русские летописи... С. 159—160; ПВЛ. Ч. II. С. 113. — См. также: Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII—XVII вв. М., 1973. С. 40.

27. Юшков С.В. Общественно-политический строй и право Киевского государства. М., 1949. С. 29.

28. Там же. С. 67.

29. Там же.

30. Очерки истории СССР. Период феодализма (IX—XIII вв.). Ч. 1. М., 1953. С. 76.

31. Шаскольский И.П. Норманнская теория... С. 6.

32. Рыбаков Б.А. Начало русского государства. Представления летописцев о Руси VI—IX вв. // Вестн. Моск. ун-та. 1955. № 4. С. 74.

33. Там же.

34. Рыбаков Б.А. Обзор общих явлений русской истории IX— середины XIII века // Вопросы истории. 1962. № 4. С. 37.

35. Очерки истории СССР. Кризис рабовладельческой системы и зарождение феодализма на территории СССР III—IX вв. / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М., 1958. С. 784.

36. Рыбаков Б.А. Обзор общих явлений... С. 36.

37. Рыбаков Б.А. Киевская Русь... С. 298.

38. Там же. С. 298—299.

39. Там же. С. 300.

40. Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) // Славяне и скандинавы / Отв. ред. Е.А. Мельникова. М., 1986. С.. 193; Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985. С. 212.

41. Лебедев Г.С. Эпоха викингов... С. 214. Е.Н. Носов полагает, что «исторической сутью Сказания о призвании варягов явились реальные события вдоль балтийско-волжского пути — участие словен, кривичей и мери в международной торговле, их взаимоотношения и столкновения между собой и со скандинавами» (Носов Е.Н. Новгородское (Рюриково) городище. Л., 1990. С. 188—189).

42. Ср.: Мавродин В.В. Образование древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М., 1971. С. 124.

43. Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси XI—XIV вв. М., 1960. С. 62—63.

44. Литаврин Г.Г., Янин В.Л. Некоторые проблемы русско-византийских отношений в IX—XV вв. // История СССР. 1970. № 4. С. 52.

45. ПВЛ. Ч. II. С. 94; Лихачев Д.С. Русские летописи... С. 92—93.

46. ПВЛ. Ч. II. С. 237.

47. См.: Куза А.В. Новгородская земля // Древнерусские княжества X—XIII вв. / Отв. ред. Л.Г. Бескровный. М., 1975. С. 155.

48. ПВЛ. Ч. II. С. 237.

49. Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 195.

50. НПЛ. С. 106—107.

51. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

52. См.: Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 59. — См. также: с. 184 —185 настоящей книги.

53. См.: Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги... С. 196; Кирпичников А.Н. 1) Ладога и Ладожская земля VIII—XIII вв. // Историко-археологическое изучение Древней Руси /Под ред. Н.В. Дубова. Л., 1988. С. 61; 2) Каменные крепости Новгородской земли. Л., 1984. С. 41.

54. См.: Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988.

55. НПЛ. С. 19, 203.

56. Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 46, 53.

57. Там же. С. 53.

58. Голубева Л.А. Весь и славяне на Белом озере X—XIII вв. М., 1973. С. 81.

59. Куза А.В. Новгородская земля. С. 147.

60. Там же. С. 155.

61. Дубов И.В. Северо-Восточная Русь в эпоху раннего средневековья. Л., 1982. С. 44.

62. Голубева Л.А. Весь и славяне... С. 194.

63. См.: ПВЛ. Ч. I. С. 170.

64. Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. С. 6—7.

65. См.: НПЛ. С. 23, 208.

66. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 60—63.

67. Маркс К. Разоблачения дипломатической истории XVIII века // Вопросы истории. 1989. № 4. С. 4. — См. также: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 52—54.

68. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 291—293.

69. См.: ПСРЛ. Т. IV. Пг., 1915. С. 11.

70. Алексеев Л.В. Полоцкая земля, М., 1966. С. 242.

71. НПЛ. С. 17.

72. См.: Фроянов И.Я. Начало христианства на Руси // Курбатов Г.Л., Фролов Э.Д., Фроянов И.Я. Христианство: Античность. Византия. Древняя Русь. Л., 1988. С. 293—296.

73. Алексеев Л.В. Полоцкая земля. С. 251, 255, 258, 261.

74. ПСРЛ. Т. II. М., 1962. Стб. 293.

75. Там же. Т. IV. Пг., 1915. С. 11.

76. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 294.

77. Там же. С. 193.

78. Там же. С. 198, 199.

79. Там же. С. 293.

80. Там же. С. 206.

81. Там же. С. 292.

82. Там же. С. 293.

83. НПЛ. с. 103. — См. также: ПСРЛ. Т. IV. С. 9.

84. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

85. НПЛ. С. 106.

86. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 296.

87. Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С. 134. — По мнению М.И. Артамонова, «здесь летописцем допущена явная несообразность: как славяне могли стать варягами? Они могли присоединиться к варягам, но и то только в X в., так как до этого славян в Приильменье не было. По всей вероятности, в дошедших до летописца сведениях о нашествии варягов славяне вовсе не упоминались, и они понадобились ему в качестве участников пресловутого "призвания", для чего варяги и стали бывшими славянами. Впрочем, вполне возможно, что под "варягами, прежде бывшими славянами", подразумеваются те южно-балтские славяне — "руги", об участии которых как варягов в возникновении Русского государства настойчиво в течение уже полутораста лет говорят некоторые авторы» (Советская археология. № 3. М., 1990. С. 284).

88. См.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 99—125.

89. Соколова В.К. Русские исторические предания. М., 1970. С. 10.

90. ПВЛ. Ч. I. С. 13.

91. Русское народное поэтическое творчество Т. 1. Очерки по истории русского народного поэтического творчества X — начала XVIII веков. М.; Л., 1953. С. 155.

92. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

93. Издатели Повести временных лет дают следующий перевод привлекаемого нами текста: «Тамошние же жители ответили: "Были три брата Кий, Щек и Хорив, которые построили городок этот и сгинули, а мы седим, их потомки, и платим дань хазарам"».

94. Д.С. Лихачев предлагает иное толкование текста: «Слова "от рода" здесь, очевидно, означают не родовое происхождение, а родовую принадлежность (принадлежность к организации рода). В самом деле, при первом понимании слов "от рода" текст оказывается бессмысленным ("теперь новгородцы происходят от варягов, а раньше происходили от славян"), при втором же значении слов "от рода" текст этот следует понимать так: "новгородцы принадлежат к политической организации варягов (тех варягов, которые стоят во главе их политической организации), а раньше, т.е. до призвания варягов, входили в организацию славянскую". Такое же значение слов "от рода" встречаем и в других местах "Повести временных лет"; например, в тексте договора 911 (912) г.: "мы от рода рускаго Карлы, Инегелд..." и в тексте договора 945 г.: "мы от рода рускаго съли и гостье..." В этих перечислениях имен русских послов попадаются имена варяжские, чудские, восточные наряду со славянскими. Следовательно, в договорах говорится не о "происхождении" послов от "рода руськаго", а о их принадлежности к государственной организации Руси, они представители Русского государства — "от рода руськаго"» (ПВЛ. Ч. II. С. 245—246). В сознании древних людей жизнь не была настолько дифференцированной, как сейчас. Политическая и этническая сферы бытия воспринимались как неразрывное целое, характеризующее тот или иной этнос. Бессмысленность, о которой говорит Д.С. Лихачев, — это бессмысленность с точки зрения наших понятий, а не древнего человека. Рюрик, Синеус и Трувор подаются в легенде как творцы новой жизни, из которой вышли новгородцы, и в этом смысле варяжские князья есть их родоначальники. Д.С. Лихачев допускает возможность числить Рюрика с братьями среди родоначальников, упоминаемых Повестью временных лет. Что касается примеров, приводимых Д.С. Лихачевым для подкрепления своего предположения, то они могут быть поняты и по-другому: «мы от рода рускаго», т. е. «мы от народа русского». Иными словами, тут речь идет о представительстве, а не о принадлежности.

95. В связи с вышеизложенным представляется неприемлемым толкование А.Г. Кузьминым слов «суть новгородстии люди... от рода варяжьска». По мнению исследователя, «эти слова служат напоминанием о том, что Новгород был построен якобы Рюриком и, следовательно, первоначальным его населением являлись именно варяги». (Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. М., 1967. С. 52—53).

96. ПВЛ. Ч. II. С. 237.

97. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства... С. 125—126.

98. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 292.

99. Подробнее о событиях 1068—1069 гг. см.: Фроянов И.Я. 1) Вече в Киеве 1068—1069 гг. // Из истории феодальной России: Статьи и очерки / Отв. ред. В.А. Ежов, И.Я. Фроянов, Л., 1978. С. 38—46; 2) Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 164; Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. С. 44—46.

100. НПЛ. С. 21, 205.

101. ПСРЛ. Т. II. Стб. 322. — См. также: Сергеевич В.И. Лекции и исследования по древней истории русского права. СПб., 1910. С. 144; Рыбаков Б.А. «Слово о полку Игореве» и его современники. М., 1971. С. 107; Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 172.

102. ПВЛ. Ч. I. С. 170.

103. Однако А.Г. Кузьмину «трудно допустить», что «враждебная киево-полянской концепции варяжская легенда могла быть внесена в летопись кем-либо из летописцев Киево-Печерской традиции» (Кузьмин А.Г. К вопросу о происхождении варяжской легенды. С. 43).

104. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 290.

105. ПВЛ. Ч. I. С. 18—19.

106. ПСРЛ. Т. II. Стб. 15.

107. ПВЛ. Ч. I. С. 20.

108. См.: Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 292.

109. Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940. С. 5.

110. Наше наблюдение перекликается с тем, о чем в свое время писал М.Д. Приселков: «Сплетая новгородские преданья с историей киевского юга, литературным путем вступая в борьбу с очевидным для его времени новгородским сепаратизмом, автор готов признать новгородское происхождение правящей династии, выдвигая тем Новгород как колыбель Киевского государства» (там же. С. 34—35).

111. См.: Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 293. По мнению Е.Н. Носова, «не исключена реальность и самого факта призвания на договорных условиях одной из групп скандинавов для обеспечения соблюдения определенных правовых норм взаимоотношений вдоль оживленной торговой артерии, т. е. обеспечения нормального функционирования северной части балтийско-волжского пути». — Носов Е.Н. Новгородское (Рюриково) городище. С. 189.

112. Греков Б.Д. Киевская Русь. С. 452; Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. С. 211.

113. Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 293—294.

114. ПСРЛ. Т. IV. С. 11. — См. также: T. XXVI. М.; Л., 1959. С. 15; Т. XXVII. М.; Л., 1962. С. 18.

115. Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—X вв. Л., 1976. С. 101.

116. ПВЛ. Ч. I. С. 56.

117. Греков Б.Д. Киевская Русь. М.; Л., 1939. С. 229.

118. Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства С. 211—212.

119. Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков. М., 1980. С. 187.

120. ПСРЛ. Т. IX. С. 9.

121. Там же. — Отношение к оригинальным известиям Никоновской летописи IX—XI вв. у исследователей далеко не однозначное. Так, Н.М. Карамзин считал сообщение о Вадиме «догадкою и вымыслом» (Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. I. М., 1989. С. 95). И.Е. Забелин, напротив, полагал, что известия Никоновской летописи за 864—867 гг. содержат «столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность» (Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. М., 1876. Ч. I. С. 475). О несомненном использовании Никоновской летописью каких-то древних источников писал В.В. Мавродин (Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства. С. 212). Рассказ о Вадиме Храбром вызвал у Б.А. Рыбакова сомнение, хотя в других записях Никоновский свод воспроизводит текст «летописи Осколда», начатой в Киеве «в год крещения русов в 867 г. и законченной гибелью князя от руки норманна» (Рыбаков Б.А. Древняя Русь... С. 169—173). Согласно Б.М. Клоссу, древнейшие сведения Никоновской летописи «носят отчетливо легендарный характер или основаны на домыслах составителя» (К л ос с Б.М. Никоновский свод... С. 187). Косвенные данные, которыми располагает наука, позволяют отнестись к известиям Никоновской летописи о Вадиме Храбром с определенной долей доверия, о чем речь ниже.

122. Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. М., 1988. Кн. I. С. 128.

123. Там же. С. 129.

124. Там же.

125. Мавродин В.И. Образование Древнерусского государства. С. 212.

126. Там же.

127. По С.М. Соловьеву, «Вадим, водим, может быть и нарицательное имя: в некоторых областных наречиях оно означает коновод, передовой, проводник» (Соловьев С.М. Сочинения. Кн. I. С. 296). Думается, что это — слишком смелая догадка.

128. Кстати, в «Истории Российской» В.Н. Татищева Вадим называется, князем: «В сии времена словяне бежали от Рюрика из Новогорода в Киев, зане убил Вадима храбраго князя словенского...» (Татищев В.Н. История Российская. Т. I. М., 1962. С. 34).

129. См.: с. 62—67 настоящей книги.

130. Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. С. 329.

131. Там же. С. 313.

132. Там же.

133. ПВЛ. Ч. I. С. 20.

134. Там же. С. 53, 54.

135. Там же. С. 54—55, 56.

136. Там же. С. 91, 93.

137. Там же. С. 40.

138. Там же. С. 41.

139. Там же. С. 56.

140. Там же. С. 99.

141. Гадло А.В. Поединок Мстислава с Редедей, его политический фон и исторические последствия // Проблемы археологии и этнографии Северного Кавказа / Отв. ред. Н.И. Кирей. Краснодар, 1988. С. 95.

142. Там же. С. 96.

143. Ловмяньский Х. Русь и норманны. С. 207.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
© 2004—2024 Сергей и Алексей Копаевы. Заимствование материалов допускается только со ссылкой на данный сайт. Яндекс.Метрика